Алла Драбкина - Меня не узнала Петровская
— Мы такого не слышали, — сказал Ромка Хейфец.
Друг мой Ромка, он и тут за меня заступается. А я, болтунья несчастная, молчу, когда надо сказать. Надо сказать, иначе я всю жизнь буду презирать себя.
— Вы лжете, — сказала я.
Дальше не помню. Стоял какой-то общий, не то возмущенный, не то одобрительный рёв. Я прошла к своей парте и взяла портфель.
От школы до дома я бежала, а дома мне захотелось забиться под кровать.
Я очень боялась, что сейчас за мной придут. Я даже повесила пальто на соседкину вешалку, которая рядом с дверью, чтоб в случае чего вначале спрятаться на кухне, а потом схватить пальто и выскользнуть на улицу. Но никто из школы так и не пришел. Когда я позвонила Милке, к телефону подошла ее мама и сказала, что запретила Милке со мной разговаривать. В телефонную трубку я слышала Милкин рёв. Можно было догадаться, что там происходит.
Вот и все. Потом я плакала, а мама думала, что у меня болит живот, и пичкала всякой дрянью.
Вот и все, Алеша. Вот и все.
8 мая
Идти мне некуда. Не в школу же? Конечно, можно спросить совета у кого-нибудь из наших, но…
Ведь я предательница… я поняла это сегодня ночью. Ведь если бы не мой язык, ничего бы плохого не случилось. И попадет не мне, а Игорю Александровичу.
А теперь что…
Мало того, что предала, так еще устроила скандал. Сама-то отвела душу, а что будет ему?
Кашин? Нет, к Кашину я тоже не пойду. Ничего у нас с ним не получится, потому что он всегда спокоен и прав, он никогда бы не натворил того, что натворила я. У Кашина всегда чисто и спокойно на душе, он не попадает в такие некрасивые истории, как я, он умеет мести себя так, чтоб его боялись и уважали враги. А я? Мало того, но меня не любят, — меня не уважают. Я бестолковый человек, который не знает, как себя вести. Я только умею подражать другим, а когда остаюсь одна, — делаю глупости.
Мне плохо жить. Я больше не хочу жить. У мамы есть люминал. Я сделаю это. Только надо подальше от дому.
А мой дневник? Пусть он остается дома. Вычеркивать ничего не буду и выдирать страницы тоже. Пусть все знают, как я жила и что думала.
Только бы с Игорем Александровичем ничего не случилось!
9 мая
Неудобно после того, как попрощалась, снова здороваться. Но ничего не сделаешь? Так уж вышло.
Вчера был хороший день, и я должна описать его, если только в моей тетрадке хватит места.
Первую таблетку я приняла на углу Суворовского и 5-й Советской. Оттуда пешком дошла до Литейного моста и там приняла вторую. Осталось еще четыре. Ужасно противно глотать таблетки не запивая, но что сделаешь!
Я стояла на Литейном мосту и посмотрела на Неву: течение несло по Неве редкие льдинки, но сам цвет воды был уже не такой серый и холодный, как зимой. Все-таки весна, хотя, казалось бы, совсем не жарко.
Почему все это случилось со мной именно весной! Я всегда так жду весны, так тороплюсь прожить зиму, а тут…
Я замерзла на мосту. У меня покраснели руки. Я подумала, что, может, лучше просто простудиться и слечь в постель, чем проглотить остальные таблетки. Почему меня не хватил какой-нибудь удар, почему я вчера не упала в обморок, почему я такая здоровая, что мне ни от каких несчастий ничего не делается? Но нет, заболеть — и., не выход, я должна умереть!
У Финляндского вокзала я села на двенадцатый автобус. У меня были деньги на обед. Доехала до Парголова.
В автобусе я спала, и кондукторша меня еле растолкала, чтобы я вышла. Я вышла и пошла по шоссе вперед. Конечно, лучше бы по лесу, но там воды по колено.
Над шоссе был теплый голубой туман. Солнышко. От весеннего воздуха у меня закружилась голова. А может — уже?
Вот так бы всю жизнь и шла. По голубому шоссе. И не нужно мне никого и ничего.
Вымыла в ручейке лицо, чтоб не так хотелось спать. И… съела еще таблетку.
У березок теплые стволы. Их обнимаешь — а они как люди, только не дышат. Я обнимала их все по очереди и ревела как дурочка, во весь голос.
А потом пошла все вперед и вперед. Интересно, куда же все-таки это шоссе? До Выборга, а потом?
Я шла долго-долго, пока сзади меня не затормозила машина. Вышел дяденька и сказал:
— Девочка, куда ты идешь?
— Вперед, — сказала я.
— Тогда садись, подвезу…
Я очень люблю ездить на машинах, и, несмотря ни на что, обрадовалась и сейчас.
Я залезла в его машину. Это был старый человек, с очень морщинистым лицом. Все морщины глубокие и темные, если б их разгладить, то кожи хватило бы еще на такое же лицо.
— Куда ж ты одна? — спросил он.
— Своих догоняю, — зачем-то соврала я.
— А они по шоссе пошли?
— Да, по шоссе…
Мне очень хотелось спать. Голова кружилась, и даже поташнивало.
— Я не долго по шоссе, — сказал он, — потом буду сворачивать к лесопилке.
— Если вам нетрудно, то я тоже с вами поеду к лесопилке, — сказала я.
Он посмотрел на меня, как будто о чем-то догадываясь.
— А как же ваши? — спросил он.
— У меня все равно болит нога, — сказала я, — и я лучше покатаюсь с вами.
Он обрадовался и стал говорить, как ему бывает скучно ездить ему, как он рад моей компании.
— А то, понимаешь, скучно одному, а тут живой человек. Одному скучно, — весело повторял он.
Вою дорогу он мне что-то рассказывал, рассказывал, но я ничего не помню, потому что думала только о том, чтоб не уснуть. Но я все-таки уснула.
Разбудили меня только на лесопилке. Звуки пил меня разбудили. Пахло свежей древесиной.
Машина тряслась — ее грузили досками.
Мой шофер стоял в толпе веселых людей и говорил:
— На дороге подобрал. Гляжу — что-то не так… Больна, может…
Потом мы в большой компании рабочих сидели на бревнышках и обедали. Ели колбасу с сырым луком, холодную картошку и соленые огурцы. Мне пододвигали всё самое лучшее и смеялись.
А солнце грело всё сильней и сильней. Все сильней и сильней пахло смолой, бревна были горячими.
От земли поднимался пар. И она казалась теплой. Очень хотелось лечь на нее животом и раскинуть руки, прижаться к ней, как к живой — и больше ничего.
И было только это: весна, деревья, теплая земля, веселые, сильные люди, которые укоризненно смотрели на тех, кто начинал было при мне выражаться.
И только это.
Скоро я тоже уже смеялась вместе со всеми и была такой же весёлой и доброй, как и все. Когда мы ехали обратно — я незаметно выбросила таблетки.
Эпилог
Я закрываю последнюю страничку своего старого дневника. Политого горькими слезами и обсыпанного веселым смехом, каким смеются только в пятнадцать лет. Что было дальше? Я поступила в Педагогический на вечернее и вернулась в школу пионервожатой. Семен… Это было еще до меня… Шёл педсовет. Семен говорил о достойной встрече каких-то инспекторов, о том, что на ферму надо послать ребят покиногеничнее и убрать подальше Трифонову и Галиулина — настоящих покровителей пернатого народа, потому что Трифонова вечно растрепана, а у Галиулина на коленках зашиты брюки.
— Причем неаккуратно зашиты, — пояснил он. И тогда поднялась ботаничка Варвара Романовна и как-то даже восхищенно сказала:
— Ну вы и подлец, Семен Иванович.
Он покраснел и заморгал, потом заулыбался, оглядывая всех и призывая в свидетели, что Варвара Романовна сошла с ума. И улыбка исчезла с его лица, потому что не встретила ни одной ответной.
Три дня школу знобило. Педсоветы шли один за другим. Выступала Вишневый Сад и своим слабым, старческим голосом говорила:
— Наплевать нам на инспекторов… Надо думать не о том, что они о нас скажут, а что скажут детишки… Мы тут ради детишек находимся, а не ради инспекторов…
— Стыдно, Семен Иванович, стыдно! — горячо выкрикивала Иннушка.
Крючок молчала и отмщенно улыбалась. Семен срочно заболел и в школу больше не вернулся. Ушел на пенсию, играть в домино. Об этом мне рассказала Иннушка.
Каждый год бывают вечера встречи. Я даю объявления на радио, рассылаю пригласительные письма. Те, кто окончил школу только они приходят почти все. Те, что раньше, — с каждым годом все меньше и меньше.
Великорожин и Гущина были, кажется, только один раз. Зося тоже не приходит — ударилась в науку. Заканчивает институт. Говорят, на отлично. Однажды я встретила ее на улице и она полчаса пытала меня, что такое экзистенциализм. Может быть, это можно назвать прогрессом?
В школу приходят часто только бывшие двоечники Сережка Громов, Серёжка Николаев, Нинка Дерябкина.
Приходят не только на вечера — помогают расчищать и заливать каток, заглядывают на птицеферму, где хозяйничают растрепанная Трифонова и Галиулин с продранными на коленках брюками, заглядывают ко мне в пионерскую.
Игорь Александрович, вырвавшись на несколько дней из своего Красноярска, торчит на школьной сцене и изо всех сил переоборудует её вместе с Кашиным, который руководит теперь драмкружком.
