Алла Драбкина - Меня не узнала Петровская
— Смирна-а! — заорал он. — Что тут происходит?
— Она хотела сбежать с урока, — сказала Гущина и показала на меня.
— Как твоя фамилия? — спросил физрук.
— Сухова, — закричали все.
— Лариса! Поставь ей двойку и пусть убирается вон! — сказал физрук и ушел.
Я пошла в раздевалку, еле натянула на ноги чулки, до того больно коленкам.
Вот и вся история. Сейчас мне не больно и почти не обидно. Но что делать? За что мне такое?
Хорошо, что Кашин болеет и его нет в школе, а то красиво было бы, если б это случилось при нем. А может быть, это произошло потому, что его не было?
Не знаю я. Мне плохо. Плохо — и все. И все.
6 мая
В школе все как ни в чем не бывало. Только Зося подошла и стала соболезновать, какие все гады, но я послала ее к черту. Тогда она прицепилась к Гущиной и все перемены шушукалась с ней. Зося ведь теперь выбивается в отличницы! Ах, да зачем я это пишу? Наверное, опять для того, чтоб отделаться от них поскорей и не описывать с бухты-барахты того, что было потом. Сегодня.
Да. ЭТО было сегодня. Да, именно сегодня. Шестого мая!.. После уроков я зашла к Кашину. Он лежал в постели, и я очень испугалась, что ему плохо, но он сказал, что ему просто неохота было идти в школу и он настукал градусник. Потом… Я все помню как во сне. Мы с ним почему-то поспорили, кто ставил «Ревизора» — Мейерхольд или Вахтангов. Самое смешное, что я не помню, что говорил он, и что говорила я. Поспорили на… поцелуй. Если я проиграю, то я его поцелую, а если он — то он. Мы стали думать, как же узнать, кто поставил. Кашин вскочил с постели и стал искать всякие книги. Но книг он не нашел. Тогда он сказал, что раз этого нельзя выяснить, то мы оба наполовину проиграли, наполовину выиграли, а значит, мы просто должны поцеловаться, оба сразу. Мне было очень страшно, дико страшно. Я и сама не знаю, почему это, но я согласилась. И мы поцеловались! Странно, совсем не стало стыдно, и даже сознания никто из нас не потерял, как я думала раньше. Потом мы поцеловались ещё. И еще. И еще.
Кашин обнял меня и сказал, что любит каждую мою клеточку. И ещё что-то он говорил, но я не помню. И я что-то говорила, и мы обнимались. Просто тихо сидеть обнявшись гораздо лучше, чем целоваться. Это у меня просто не получается — задыхаюсь, и все! Много мы чего говорили, много чего выяснили. Я ушла домой только в шесть, когда пришли его родители. А в десять он прибежал ко мне без пальто и сказал, что тихонько сбежал из дому, чтобы еще раз поцеловать меня. Поцеловал и убежал. Странно, я так ничего и не помню из того, что мы говорили!
Кашин — мой! Мой Кашин!
7 мая
Кто бы знал, как не хочется описывать сегодняшний день! Кто бы знал, как несправедливо и страшно всё на свете. Как я одинока и несчастна!
Началось с того, что Крючок велела остаться после уроков. Классное собрание! Я должна была после уроков сразу бежать к Алешке. Я подошла к Крючку и стала ей врать, что мне надо в ателье к портнихе. И почему я не выдумала ничего другого! Она сразу сказала, что портниха — это пустяки, тем более что сегодня на отряде будут разбирать поведение класса. Собрание началось обычно. Опять Гущина докладывала, как здорово она работала, опять Смотряев говорил свои вечные глупости о спорте, все было как всегда. Выбрали председателя собрания. Опять Гущину. Перешли ко второму вопросу. Вторым вопросом была я. Мое поведение. Вот уж не ожидала. Меня заставили выйти к доске.
— Вот ты хочешь в комсомол, — сказал Великорожин, — а почему тогда врёшь?
Он спросил это с елейной улыбкой, как будто он меня прямо обожает. Я хотела сказать, что сам он врет больше меня, но промолчала и отвернулась.
— Что она соврала? — крикнул Ромка Хейфец.
— Слово предоставляется Щукловой, — торжественно сказала Гущина.
Что там Зосе еще от меня надо? Мне стало интересно, как будто это не меня разбирали, а кого-то совсем другого. Я все еще не понимала, почему я должна стоять среди класса и выслушивать какую-то дичь.
У Крючка тоже было какое-то изумленное лицо. Мне кажется, она жалела, что оставила меня на это собрание.
Зося поднялась и, не глядя на меня, пробубнила:
— Она говорит, что она незаконная внучка Пушкина.
В классе не было никакой особенной реакции — видно, этот вопрос уже обсуждался до собрания.
Только Крючок, для которой это было новостью, вдруг тоненько, как девчонка, рассмеялась, зашлась просто.
— Ничего смешного, — пробубнила Гущина, — и физкультуру ещё сорвала…
Я понимала, что мне должно быть стыдно, но почему-то никак не могла настроиться на серьезный лад, потому что Крючок меня рассмешила.
Тут дверь открылась, и вошел Семен. Спросил, что у нас происходит. Крючок сказала, что собрание.
— Вот это-то мне и надо, — сказал Семен и сел на заднюю парту.
— Так зачем ты соврала? — крикнул Великорожин.
— Для выгоды, — сказала я.
Ну что я еще могла сказать, если человек задает дурацкие вопросы. И потом, я ничего не утверждала, просто посмеялась над Зосей, а она поверила.
— Ну вот, — завела Гущина, — только и знает, что презирать коллектив и оскорблять товарищей. Пусть Зося Щуклова скажет, как она ее назвала на физкультуре.
Зося опять поднялась и так же, не глядя на меня, сказала:
— Она меня назвала… мне стыдно сказать… она назвала меня свиньей.
Все загудели, завозмущались. А то сами не называли ее еще похуже.
— Но надо же выяснить, за что она так назвала, — сказала Крючок.
— Анна Сергеевна, это все должен решать коллектив, а не вы.
Видно, Зося немного струхнула, потому что сообразила, что Крючок, кажется, за меня.
— Она раньше была моей подругой, еще когда была хорошей девочкой. Только и тогда уже говорила всякие слова вроде «абстрактное мышление», — пробубнила Зося.
— Разве имеет право школьница говорить такие слова? — заторжествовала Гущина.
Тогда поднялся Семен и прошел к столу.
— Ну зачем же так нападать на свою подругу, — сказал он, — ведь она совсем не плохая девочка. И вы, как ее товарищи, должны лучше меня знать, в чем тут дело.
— Это все их кружок! — выкрикнула Гущина.
И вдруг я поняла, в чем дело: Гущина мне завидует. Как же раньше до меня не доходило!!
Ведь ее-то мама к нам не пускает, ее заставляют заниматься в выгодных кружках!
— Вот это уже ближе к делу, — сказал Семен, — но и тут надо разобраться. И Маша Сухова поможет в этом. Я знаю, что Игорь Кузьминский был учеником нашей школы. И неплохим учеником. Вполне вероятно, что все его ошибки от неопытности. Он, конечно, слишком горд, чтоб подойти ко мне и попросить совета, а я не могу воздействовать на него, поскольку он уже не ученик нашей школы. Маша, ведь у вас в кружке были неувязки, вам требовалась помощь…
Он разговаривал очень доброжелательно, и лицо у него было тоже доброе, я вспомнила о том, что мне рассказывала про него Крючок. Ведь он, оказывается, всегда дает больше всех денег, когда собирают для плохо обеспеченных школьников, всегда заботится о них больше других учителей.
Ну, подумаешь, они ругались с Игорем Александровичем, ну не понимает человек в театре, так, может, это не так страшно, как показалось нам сначала.
— Он, конечно, слегка легкомысленный, немножко невыдержанный, с небольшим налетом театрального института…
— Что вы! — не выдержала я. — Он хороший! Нет у него никакого налета!
И тут меня понесло. Уж даже не помню, зачем я стала все это говорить. Наверное, потому, что у Семена было такое человеческое лицо. Он внимательно слушал!
Я рассказала, как мы собирали яичные упаковки, как на деньги, сэкономленные на завтраках, купили фонарь и занавес. Как Игорь Александрович вызволил Дитю из колонии, как много времени он проводит с нами.
Я так увлеклась, что не заметила, как меняется лицо Семена, как на нём постепенно проступает торжество.
— Вот видишь, сколько ты рассказала, — сказал он, — а мы, оказывается, этого не знали. Теперь многое стало ясным. Деньги на завтраки? Отлично! Мы ему покажем деньги на завтраки! Ведь посмотрите, Анна Сергеевна, до чего он их довел, а? Отбирал деньги на завтраки! Это додуматься надо.
И тут я все поняла. И мне стало так страшно, что захотелось закрыть глаза, зажмуриться, спрятаться куда-нибудь.
— А насчет этих типов из колонии тоже надо распорядиться…
— Неправда! — заорала я. — Неправда! Никто не отбирал у нас никаких денег! Нет у нас никаких типов!
Семён сверкнул на меня глазами. Крючок ринулась ко мне, заслонила, как цыпленка наседка.
— Все товарищи слышали, — сказал Семен.
Я посмотрела на класс. И тут мне показалось, что даже ребятам, которые никогда меня не любили, было так же страшно, как и мне. По крайней мере, все были удивлены.
