Ярослав Свиридов - Шляпс!
И вместо привычных по репетициям слов «Слушай папу Карло, Буратино! Не убегай из дома!» Денис вдруг услышал от сверчка:
— Кри-кри-кри, Буратино! Кри-кри-кри-кри! Слушай папу Карло, Буратино! Кри-кри-кри-кри! Кри-кри! Не убегай, кри-кри-кри-кри, из дома! Кри-кри-кри! Кри-кри! Кри-кри-кри!
— Ах ты, букашка-таракашка! — воскликнул Денис. — Да я завтра же убегу из дома!
Папа меж тем пытался пробиться к картонке с рисунком очага с обратной стороны декорации. Выхватив у стоявшего рядом Митрофана обломок линейки, папа почти наугад тыкал им в щели между планок.
Сцена стремительно приближалась к развязке, и следующую реплику Соня полностью сказала на языке сверчков:
— Кри-кри-кри-кри! Кррррииии! Кри-криииии! Кррррррииии! Кри-кри-кри! Крррриии!
Из-за папиных стараний декорация шаталась, и зрителям казалось, что это неистовствует обиженный Буратино сверчок.
— Убирайся отсюда, жалкая букашка! — прокричал Денис.
Первоклассники, напуганные разбушевавшимся сверчком, благодарно зааплодировали.
Папа отбросил линейку. Всё было тщетно.
— Предупреди его, — сказал он Соне.
— Мне жаль тебя, Буратино! Прольешь ты горькие слезы! — выдала Соня последнюю положенную по сценарию реплику и зашептала: — Денис! Денис!
Но Денис ее не слышал, поскольку в соответствии с пьесой был занят поиском еды в каморке папы Карло.
— Как же хочется есть! — комментировал он свои действия, чтобы они были понятны публике. — Найти бы хоть корочку хлеба!
— Денис! Денис! — всё громче и громче звала Соня.
— Быть может, здесь есть что-нибудь вкусненькое! — воскликнул Денис и, прицелившись, точно попал носом в специальную отметку на рисунке очага.
Когда Денис повернулся к залу, зрители увидели, что теперь его нос свисает ниже подбородка наподобие хобота.
— Попробуй порвать очаг руками, — донесся из-за декорации папин голос.
— Там точно есть что-то вкусное! — быстро сориентировался Денис и начал скрести картон.
Картон был на удивление прочен. К тому же сегодня утром мама Дениса сама подстригла ему ногти, чтобы он выглядел на сцене опрятно и ей не пришлось за него краснеть.
— Ну что? — тихонько спросил папа.
— Не получается, — сквозь зубы прошипел Денис.
— Сейчас что-нибудь придумаем.
Через секунду из-за декорации вылетел обломок линейки и шлепнулся на сцену.
— Кри-кри-кри! — раздался голос сверчка. — Ой-ой-ой! Я куда-то уронил свой ножик!
Денис подобрал линейку.
— Сейчас я до тебя доберусь, букашка-таракашка! — пригрозил Буратино и принялся царапать неподдающийся картон.
— Кри-кри-кри! — подбодрил деревянного человечка сверчок, который, похоже, ничуть не боялся куклу, вооруженную ножом.
Папа закрыл лицо руками.
— Да здесь какая-то дверца! — радостно сообщил зрителям Буратино, разодрав нарисованный очаг.
И тут, слава богу, на сцене появился папа Карло.
— А что случилось с твоей курткой? — спросил отца Буратино.
«А что случилось с твоим носом?» — едва не ответил Митрофан, но вместо этого сказал:
— Я продал ее, чтобы купить тебе азбуку!
— Ты принес мне что-нибудь поесть?
— Да, вот! — Митрофан протянул Денису манго. — Только не ешь его, оно еще будет нужно в таверне, — прошептал он.
Денис взял манго. При этом у него из рукава выпал и закачался браслет от наручников. Денис торопливо запихнул его обратно и, придерживая падающий на губы нос, стал «есть» фрукт.
Яблоко, которое в этой сцене должен был грызть вместо луковицы Буратино, задумавшись, съел Юра Кондаков. «Оно было несладкое и червивое», — оправдывался он, давя на жалость. И Соне пришлось пожертвовать припасенным для Костика манго.
Все это как-то прошло мимо папы, и теперь он, выглядывая из-за кулисы, думал, что ему уже повсюду мерещатся манго.
Папа облизнулся и посмотрел в зал. Чем дальше от сцены располагался ряд, тем жизнерадостнее были зрители. Первоклассники и второклассники почтительно следили за спектаклем, третьеклассники лыбились, четвертые и пятые классы хихикали и переглядывались. Лишь последний ряд с директрисой и людьми из РОНО был озадаченно серьезен. Дальше, у стены, едва удерживая телефоны и камеры в трясущихся от смеха руках, искренне веселились родители.
В ряду второклассников возникло шевеление. Это поднялся с места Ростислав Борисович.
Последние пять минут в животе продюсера шла война. И, кажется, побеждали плохие. Периодически Ростислав Борисович вздрагивал и вибрировал всем телом, словно телефон, получивший эсэмэску. Эти неприятные ощущения сопровождались звуками из нутра, похожими на клекот в трубах центрального отопления, когда по ним осенью пускают горячую воду.
Ростислав Борисович понял, что, если он сейчас не добежит до туалета, случится нечто ужасное. Он встал с кресла и тут же осознал, что добежать не удастся. Передвигаться получалось только осторожными шагами. От резких движений в желудке вспыхивали волнения и разгорались беспорядки. Очень осторожно Ростислав Борисович двинулся вперед на негнущихся ногах, словно человек, который забыл, как пользоваться коленями.
Когда он поравнялся с Анной Степановной, они встретились глазами.
— Вы уже уходите? Вам настолько не понравилось? — спросила она. — Я сама не понимаю, что с ними сегодня!
Ростислав Борисович ничего не ответил и медленно прошел мимо, как задумавшийся о чем-то своем призрак.
Его целью был туалет для учителей, о существовании которого он помнил еще с дней учебы.
Сережа подпрыгнул на месте. Его пронзила мысль, что, тренируясь открывать и закрывать замок радиорубки, он в итоге так и оставил дверь незапертой. И теперь туда мог зайти кто угодно и спереть или сломать что-нибудь. Со времени своего краткого визита в радиорубку из всей ценной аппаратуры Сережа запомнил только микрофон, в который он зачитывал фамилии учеников, бегавших на перемене по коридору, и молоток, который по неизвестной причине лежал на стуле и мешал Сереже сидеть. Но наверняка там были и другие важные вещи.
Тихонько, по стеночке, Сережа соскользнул со сцены.
Ростислав Борисович влачился по коридору. Наконец на далеком горизонте появилась дверь с табличкой «Для служебного пользования». Оставалось пройти бесконечные пять метров.
Четыре метра.
На верхней губе продюсера выступил пот.
Три метра.
Перед глазами расплывались круги.
Два метра.
В ушах шумело.
Все еще два метра.
Метр.
Ростислав Борисович сделал последний шаг и уткнулся лбом в дверь. Дверь отворилась. Ростислав Борисович ввалился внутрь, припал к стене и перевел дух.
Свет, падавший из коридора, позволил рассмотреть комнатку, совершенно не похожую на туалет. Шкаф, два стула, стол с микрофоном… Дверь, скрипнув, закрылась.
Стало темно. Лишь по краям замазанного краской стекла сочился сиявший за окном день.
Живот дернуло. Ростислав Борисович на ощупь добрался до ближайшего стула и упал на него, угодив прямо на молоток.
Сейчас, сейчас, он только посидит немного и соберется с силами для следующего рывка.
К двери кто-то подбежал. Ростислав Борисович услышал, как щелкнул замок.
— Нет… — чуть слышно всхлипнул Ростислав Борисович. — Я же тут…
Но Сережа уже несся обратно в актовый зал.
Спектакль тем временем, похоже, вошел в более-менее ровную колею. Последние пять минут папа хватался за голову всего три раза.
Первый раз — когда выяснилось, что Юра Кондаков каким-то образом умудрился съесть и одну из двух оставшихся шоколадных медалек. («Такой был горький шоколад, еле проглотил», — сказал он, считая, что этим снимает с себя часть вины.) Поэтому в итоге «Азбука» была продана за четыре сольдо одной монеткой.
При обмене денег на товар у Буратино снова выпал из рукава наручник. Тут папа схватился за голову второй раз.
Третий раз этот жест был вызван тем, что Костик, говоривший на репетиции положенным Пьеро жалобным голосом, начал к восторгу зрителей смешно шепелявить и не выговаривать букву Р. («Фефяс мы лазыглаем комефию подь насфанием «Фефочка с голюбими фофосами, или Тлитцать тли повзасыльника».)
В принципе папа бы и дальше мог развивать мышцы, отвечающие за хватание головы, благо начавшийся после конферанса Пьеро танец кукол к этому располагал. Из шести кукол пять решили помахать со сцены родителям. Шестая кукла, родители которой не смогли прийти, подумала, что это забытый ею элемент танца, и тоже на всякий случай помахала в зал. Но папе было не до того. Карабасу пришло время выходить на сцену.
— Дурррацкая деревяшка! — прорычал папа, выпрыгнув из-за декорации и щелкнув кнутом так, что сбил с себя шляпу. — Ты помешал моей замечательной комедии! Ага, спасибочки.
