Кристине Нёстлингер - Ильза Янда, лет - четырнадцать
Фердинанд затрусил навстречу хозяину и обнюхал его, виляя хвостом.
– Хозяин, иди выпей с нами! – кричали за столиками. – Хозяин, иди к нам, сыграем в скат!
Хозяин снял с головы синюю вязаную шапку. Под ней оказалась обширная лысина.
– Не могу, ребята, спешу, – ответил он. – Надо ехать, прямо тут же.
Гости разочарованно загудели. Фердинанд ухватил хозяина за штанину и теребил ее.
– Фердинанд, прекрати, Фердинанд, отвяжись! – крикнул хозяин. Но прозвучало это не зло.
Фердинанд оказался послушным псом. Он выпустил из пасти штанину, взглянул на хозяина с упреком и снова поплелся к нашему столу. Он положил голову мне на колени и разрешил почесать себя за ухом.
Я была в полном смятении. Этот лысый медведь гризли в синей вязаной шапке! Не мог же он быть другом Ильзы! Это просто невозможно!
Али-баба был тоже порядком удивлен.
– Ну, друг Sweety, – сказал он, – если этот имел успех у твоей сестры, тогда я могу завоевать саму Miss World! Это уж точно!
Официантка принесла нам сосиски с горчицей и прикрикнула на Фердинанда.
– Он жуткий обжора, – объяснила она. – Никому поесть не дает. Еще вырвет сосиску из рук и сожрет.
Но прогнать Фердинанда было не так-то просто. Он учуял запах сосисок и пришел снова. Официантка взяла его за ошейник и потянула к дверям кухни.
– Позор для порядочного кафе эдакая собака, – ворчала она.
Хозяин с усмешкой поглядел ей вслед. Я подумала: «Жаль, что собаки не умеют говорить. Фердинанд – это уж точно – мог бы нам тут помочь. Если уж Ильза даже гулять его выводила».
Официантка спровадила Фердинанда на кухню и принесла нам сыр и вишневый торт. Хозяин скрылся за дверью, на которой было написано «Погреб».
– Али-баба, – тихо сказала я, – хоть я и почти ничего не знаю о моей сестре, но что у нее роман с этим полудедушкой, это исключено!
– Ничего не исключено, Sweety.
И Али-баба стал меня убеждать, что у моей сестры, очевидно, комплекс безотцовщины, и поэтому она может любить только пожилых мужчин. А когда я ему рассказала, что наши родители в разводе и что папа не слишком-то нами интересуется, он и вовсе уверовал в свою гипотезу.
– В чистом виде сублимация безотцовщины, в чистом виде! Эрзац-папаша! – повторял он все снова и снова.
Али-баба рассказал мне еще много разных историй про эрзац-папаш и про всякие такие вещи. Его главное хобби – психология. Это звучало довольно убедительно и вроде бы все объясняло. Но у меня все же были возражения.
– Этому медведю гризли ни капельки не подходит белое замшевое пальто. И красного «БМВ» тоже что-то нигде не видно.
Наш столик стоял у самого окна. Я раздвинула занавеску в красно-белую клетку. Али-баба прижался носом к стеклу, но и ему не удалось увидеть где-нибудь поблизости красную машину. Да и с тем, что толстый хозяин трактира очень уж мало подходит к белому замшевому пальто, он тоже не мог не согласиться.
Я соскребла с тарелки остатки вишневого торта.
– Хочешь еще? – осведомился Али-баба. Я, по правде сказать, была бы не прочь съесть еще кусок торта, но мне не хотелось вводить Али-бабу в такие расходы. Поэтому я сказала:
– Нет, спасибо.
– Так ты считаешь, что Набрызг нам все наврал? – спросил Али-баба.
Нет, я не думала, что Набрызг наврал. Он говорил правду.
– Ну а раз Набрызг не наврал, – доказывал Али-баба, – значит, трактирщику вполне подходит белое замшевое пальто.
– Оно ему точно не подходит! С гарантией!
– Поживем – увидим, народная мудрость, – сказал Али-баба. – Трудный случай. Такой орешек не разгрызешь с одной попытки, Sweety. – Он положил свою руку на мою. – Но мы еще найдем разгадку! – И легонько похлопал меня по руке.
Потом Али-баба сказал, что теперь ему надо срочно идти в кино. Он позвал и меня и выразил полную уверенность, что любой билетер пропустит меня на сеанс – «до четырнадцати вход воспрещен».
– Мне пора домой, – сказала я. Он стал надо мной смеяться.
– Да ведь сейчас только четверть шестого!
Я испугалась. Я должна была вернуться в пять. Мне не хотелось рассказывать Али-бабе, как у нас дома обстоит дело с пунктуальностью и какие взгляды на этот счет у моей мамы и у советницы. Такому, как Али-баба, этого все равно не понять. И я сказала:
– Я вообще не люблю ходить в кино.
– Ты что, не в себе? – спросил Али-баба.
А потом он сказал, что если я не люблю водить в кино, то одно из двух – либо я ископаемое, либо исключительная личность. Втайне я понадеялась, что он счел меня за личность. Али-баба расплатился. Он попросил, чтобы я проводила его до кино. В этом я не смогла ему отказать. И мы зашагали рядом по улице в направлении кинотеатра.
Ну так вот. Если бы Али-баба прочел все это – чего, я надеюсь, никогда не случится, потому что мне это было бы очень неприятно, – он, наверно, сказал бы: «Sweety, ты повторяешься!»
И все-таки я могу написать только так: дома опять все было совершенно ужасно. Дома разразился скандал, вернее, два скандала.
Я и в самом деле хотела только проводить Али-бабу до кино. Но перед кинотеатром стояли еще Николаус, и младший брат Николауса, и трое ребят из моего класса. И все они говорили, что я тоже должна с ними пойти. И еще они говорили, что сеанс, который начнется в полшестого, в семь уже кончится и я вернусь домой самое позднее в четверть восьмого, а это детское время.
И раньше, чем я успела хорошенько поразмыслить над тем, согласится ли моя мама, что четверть восьмого – детское время, Али-баба уже купил два билета. А Николаус, не теряя времени, протаскивал меня через контроль. Tyт уж раздумывать мне совсем не пришлось, потому что я целиком была занята тем, чтобы сойти за четырнадцатилетнюю и соответственно держаться и улыбаться. Почему этот фильм «воспрещен до четырнадцати», мне так и осталось неясно. В нем нет ничего ни про плотскую любовь, ни про зверства. Всего три вполне нормальных убийства да несколько поцелуев. (Николаус утверждает, что фильм из-за того «до четырнадцати», что там один тип что-то украл, а его не посадили.)
Сразу после кино я помчалась домой, что было не так-то легко, потому что все остальные еще стояли возле кинотеатра и трепались.
Когда я, запыхавшись, прибежала домой, начался первый скандал. Мама была уже в истерике.
– Могу я спросить, где ты так долго пропадала? – крикнула она дрожащим голосом. – Ты ведь сказала, что придешь домой в пять часов!
– Но это, к сожалению, заняло больше времени, – сказала я.
– Что заняло больше времени?
– Ну, доклад, – сказала я, – я после тренировки опять вернулась к Анни. Нам пришлось еще подбирать материал. В книге об этом вообще почти ничего не сказано. Отец Анни даже сам нам помогал. Он все искал в разных словарях.
– Это называется в лексиконах, – строго сказала советница. Она глядела на меня как-то странно. Мне стало не по себе. И поэтому я вообще понесла чушь. Про Анни, и про трамвай, который целую вечность не приходил, и про то, что доклад жутко трудный.
– Она точно такая же лживая, как ее сестра, – вынесла приговор советница.
– Если ты сейчас же не скажешь правду, тебе плохо придется, – прошипела мама сквозь зубы.
Я заявила, что все это – чистая правда. Тогда мама дала мне пощечину.
– Не бей ее, не стоит того, – сказала советница.
– Нет, стоит! – крикнула мама и дала мне еще пощечину. – Стоит! Уж теперь-то она скажет, где была! Сию же минуту скажет!
Я вспомнила Али-бабу и все, что он говорил мне о детях и о родителях. Что у детей якобы больше силы и больше времени. И что на самом деле родители бессильны. Я думала: «Вот если бы ты увидел мою маму, Али-баба, ты никогда бы не стал так говорить! Уж она-то никакой не бумажный тигр!»
– Не бей ее! Не стоит того! – еще раз повторила советница. Но на лице ее выразилось удовлетворение, когда мама влепила мне еще одну пощечину.
И тут мама начала кричать, что два часа назад звонила Анни Майер. Она хотела спросить, какие параграфы заданы по математике.
– Я спросила ее! – кричала мама. – Никакого доклада вам не задавали! Ты вообще ни о чем с ней не уславливалась! А ну-ка говори, где ты была!
Я ничего не отвечала. Когда получишь три пощечины, можно стерпеть и четвертую.
– Как нагло она смотрит, – вставила советница.
Мама не дала мне четвертой пощечины. Она вдруг разрыдалась.
– Не волнуйся, успокойся, возьми себя в руки, – увещевала советница маму.
– И она тоже начинает! Теперь и с ней все так же пойдет! – рыдала мама.
Я удивлялась самой себе: мне было не жалко маму. До сих пор мне всегда ее было жалко, когда я видела, что она плачет.
– Вот видишь, что ты натворила! – не унималась советница, указывая на маму. – Вы ее в могилу сведете!
Я пошла к себе в комнату. Мне еще надо было приготовить уроки. Но только я села за письменный стол, пришла мама. Она начала все сначала: чтобы я сию же минуту сказала ей, где я была, сию же минуту! А не то мне несдобровать – произойдет что-то страшное! Кроме того, она утверждала, что я упряма как осел и воображаю, будто могу делать все, что придет мне в голову.
