Владимир Великанов - Стригунки
Однажды, когда Вася и, Коля, приготовив уроки, собрались гулять, Иван Дмитриевич сказал:
— Василий, дай мне листок бумаги и карандаш.
Вася быстро подал отцу чистую ученическую тетрадку, а Коля не без задней мысли взял с этажерки одну из технических книг и положил ее на грудь Ивану Дмитриевичу.
— Писать будет удобнее, — сказал он.
Ребята гулять не пошли, а стали ждать, что будет дальше.
Прошло пять, десять, пятнадцать минут… Держа карандаш в руке, Иван Дмитриевич продолжал смотреть в окно. Он чувствовал, что ребята не уходят потому, что хотят посмотреть, чем он займется. Это его раздражало.
Время шло. Ребятам надоело ждать, и они отправились гулять.
На улице Коля сказал:
— А я думал, что Иван Дмитриевич кирпич чертить будет или вычислять.
— И я, — отозвался Вася. — Только о нем он даже не вспоминает. Он о заводе думает…
Вася вздохнул.
— Эх, дядя Ваня! — вздохнул и Коля. — Читал бы книжки, что ли. О том, что в книжках происходит, думал бы.
— Книжки я ему предлагал.
— Ну и что?
— Не до романов мне, Васька, говорит.
— Слушай, Фатей, а давай мы ему сами про кирпич скажем!
— Говорил я. Он ругается. Это игрушки, говорит. Мне производство нужно.
— Раз он все равно на заводе работать не сможет, давай ему еще о кирпиче скажем. Ведь мы не только твоему отцу поможем, а изобретение сделаем.
— Скажем, только не сегодня, — согласился Вася. — Завтра или послезавтра.
Когда Вася вернулся с гулянья, отец, видимо, спал. Рядом лежали книга и раскрытая тетрадка.
Вася зажег настольную лампу и, делая вид, что собирает к завтрашнему дню учебники, стал наблюдать за отцом, чтобы узнать, спит он или дремлет.
«Спит», — решил он, на цыпочках подошел к отцу и взял тетрадку. На первой странице по верхнему краю была прочерчена линия. Просто линия. Она ни с чем не соединялась и, видимо, ничего не означала. Ниже была нарисована какая-то гармошка или заборчик. Потом какие-то два слова. Одно — «германия», второе Вася не разобрал.
«При чем тут Германия? Почему Германия написана с маленькой буквы?» Так же осторожно Вася взял книжку, перелистал ее. И вдруг сделал открытие: в тетрадке было написано не «германия», а «германий». Германий — химический элемент. «Может быть, это к кирпичу отношение имеет? Надо с Колькой поговорить».
На следующий день ребята твердо решили напомнить Ивану Дмитриевичу о кирпиче.
Не глядя на ребят, к присутствию которых он привык, Иван Дмитриевич что-то писал. Воспользовавшись этим, ребята разложили на обеденном столе все хозяйство, имевшееся в отцовском чемоданчике, нарастили проводки, ведущие от кирпича к лампочке, и включили электроплитку.
Иван Дмитриевич поднял глаза. Посмотрел сначала на одного, потом на другого. Коля уже приготовился было произнести заранее подготовленную с Васей речь, когда Фатеев сказал:
— Видел, все видел, — Иван Дмитриевич вздохнул.
— Папа, так это ж очень нужно… — начал Вася.
— Знаю, все, Василий, знаю. Буду работать…
— И мы будем! — загорелся Коля. — Можем даже сейчас. Уроки вечером сделаем.
— Даже сейчас? — спросил Иван Дмитриевич.
— Мы и ребят из школы приведем! — Вася засуетился, словно собрался бежать за ребятами.
— Ладно, ладно. Без шума и крика, — успокоил их Фатеев. — Прежде чем делать руками, надо поработать головой.
— Ура! — закричал Вася.
— Эх ты, «ура»! — Иван Дмитриевич улыбался.
Это была первая улыбка после операции. И как она осветила комнату!
Глава двадцать седьмая
Гуськом, вслед за экскурсоводом, ребята вошли в обезьянник. От раскаленных батарей парового отопления в помещении было жарко и душно, как, должно быть, бывает в Африке. Обезьяны — животные забавные. Возле их клеток всегда собирается много народу. Пользуясь покровительством экскурсовода, цепочка ребят просочилась сквозь толпу и оказалась возле самой клетки.
Раздался дружный хохот. Одна из обезьянок выхватила у другой полученную от кого-то шоколадную конфету и, сделав головокружительный прыжок, очутилась под самым потолком. Уплетая лакомство, она лукаво поглядывала на подружку, которая, еще не оправившись от неожиданности, растерянно моргала. Придя, наконец, в себя, пострадавшая кинулась вдогонку за обидчицей.
— Вот дает! Вот дает! — восхищался Желтков ловкостью животных. «Ну и дурак же Рем, что не пришел. Неважно, что много раз был, а все-таки здесь, в зоопарке, интересно», — думал Валька.
Стоявшего рядом Олега Зимина тоже забавляли шустрые обезьянки. Он тоже смеялся, но вел себя степеннее Желткова. Олега интересовали виды обезьян. Он рассматривал прикрепленные к клеткам жестяные географические карты, на которых по желтому фону очертаний материков коричневой краской были нарисованы причудливые пятна, указывающие места распространения тех или иных животных.
Женщина-экскурсовод рассказывала о жизни обезьян на воле, на родине, и здесь, в условиях зоопарка. Ребята были очень огорчены, узнав, что нежные, теплолюбивые обезьяны, особенно человекообразные, несмотря на все заботы сотрудников зоопарка, иногда гибнут от туберкулеза.
— Но есть в нашей стране место, — продолжал экскурсовод, — где обезьяны чувствуют себя как дома. Это Грузия, город Сухуми. Там устроен специальный обезьяний питомник.
— Я там был, — не удержался Олег. — Мы летом из Сочи в Сухуми ездили. Обезьяны прямо по дорожкам бегают, балуются: в людей орехи и палки бросают.
Экскурсовод вывела ребят из обезьянника и направилась к пруду с водоплавающей птицей.
Дождило. Нахохлившиеся жители пруда жались к своим домикам или сиротливо стояли на берегу. Ребята остановились у ограды. Рядом с Колей оказался Поликарп Александрович.
Взглянув на учителя, Коля подумал: «Он так на меня смотрит, как будто спросить что-то хочет».
И Поликарп Александрович действительно спросил:
— Ну, как отец Фатеева?
— Иван Дмитриевич уже сидит. И уже работает.
Учитель по привычке протер очки и сказал:
— А мы-то, Никифоров, сомневались в Фатееве. Коммунисты никогда не сдаются!
— Иван Дмитриевич как Маресьев, — оживился Коля.
— Ну, а Миша Птаха у нас как? Все скитается?
Вопрос застал Колю врасплох. Туго бы ему пришлось, если бы, на его счастье, экскурсанты не подошли к выходу из зоопарка. Коля засуетился.
— Мне путевку экскурсоводу отметить надо, — виновато сказал он учителю и отошел в сторону.
На следующий день Поликарп Александрович снова вернулся к разговору о Птахе.
— Плохие вы товарищи, если забыли о Птахе, — упрекал учитель Колю. — Вот скажи, Никифоров, ты уверен, что Миша устроился на завод? Зашел бы к нему домой, проведал.
При мысли о том, что ему придется идти в негостеприимный двор Птахи, настроение у Коли испортилось. «А может, кого-нибудь из ребят попросить?» — подумал Никифоров, но тут же понял, что такого смельчака ему не найти. И вдруг пришла счастливая мысль: «Новенькую! Губину! Она смелая. И, кроме того, у нее портфель Птахи. Предлог — принесла портфель!»
Когда Коля предложил Наташе сходить к Птахе, она почему-то побледнела и, словно испугавшись, затрясла головой:
— Нет! Нет! Не пойду! И ты тоже не ходи!
Но Коля пошел. Во двор он решил не заходить, а, выждав Птаху около дома, как бы невзначай встретиться с ним на улице.
Ждать пришлось долго. Наконец Птаха вышел из ворот и свернул в переулок. Коля направился за ним. Птаха, заметив его, удивился:
— Ты что за мной увязался?
Никифоров нашелся:
— А мне в детский сад зайти надо. Сказать, что соседский мальчишка заболел.
— Тогда пойдем вместе, — согласился Птаха.
Шли молча. Коля долго не мог найти предлог для душевного разговора и, наконец, сказал:
— Ты, Мишка, голубей гоняешь?
— Гоняю. А тебе-то что? Проверить поручили?
И, сам не зная почему, Коля ответил:
— Да, Поликарп Александрович поручил.
— Зачем это ему мои голуби понадобились? Его-то какое дело?
— Ты, Мишка, ничего не знаешь. Ты не знаешь, какой он хороший, Поликарп Александрович. Ты не смейся…
— А я смеюсь? Я сам знаю, что он справедливый мужик.
— Вот слушай, — страстно продолжал Коля, — он мне даже летом в деревню письма из санатория писал. Про то, как ехал, про море, про катакомбы, в которых партизаны прятались.
— Ну и мне писал.
— Что?
— Писал, говорю, и про лестницу и про катакомбы. Только я, дурак, не ответил.
— Конечно, дурак. Почему же не ответил?
— Не буду же я ему писать, что билетами около кино спекулировал!
— Спекулировал?
— Да, спекулировал!
— Правда?
— Правда, — пробурчал Птаха. — Только ты, Никифор, молчи. Это я тебе так, по злости, сказал.
