Федор Каманин - Хрустальная ваза
У Насти застучало сердце, задрожали руки.
«Я так и знала. Недаром он молчал вчера», — думает она.
Тунберг повернулся к своему столу и, взяв кувшин из матового хрусталя, сказал:
— Ты будешь рисовать вот этот кувшин. Сиди за мой стол.
«Ах вот что!» — обрадовалась было Настя и тут же испугалась снова: ведь кувшин труднее расписывать, ну как она не справится?
Подруги ее по работе покосились на нее. Им немножко досадно, что Тунберг так скоро дал Насте такую работу. Они давно уже работают, а все еще стаканы расписывают. А этой, вишь, сразу дают то, что делают только настоящие мастера.
— Вот тебе новый краска, вот тебе новый кисточка. И вот такой шаблон, клади его сначала на кувшин. Рисовать вот такой картинка, — говорит Тунберг, ставя перед ней кувшин, который он сам перед этим разрисовывал.
На кувшине нарисованы были завод и деревня, рабочий и крестьянин, крепко державшиеся за руки.
«Как будто не очень трудно», — думает Настя, а у самой дрожат руки.
Она подвинула свой стул к столу Тунберга и дрожащей рукой начала расписывать.
— Ты не волнуйся, ты не торопись, — говорит ей Тунберг, — Сначала фон, вот этот краска, потом фабрик и деревня. А фигура потом уже писать будешь.
Настя так и делает.
Тунберг опять зорко посматривает на нее, поправляет, если она не так что делает.
— Ну как сегодня? — спрашивает Люба Настю вечером.
— Сегодня кувшин дал разрисовывать, — отвечает Настя.
— Вот видишь! А что я говорил? — вмешался опять Машина. — Ежели на второй день он кувшин поручил тебе, то это, брат Настя, большое дело. Он, значит, считает тебя хорошей работницей.
— Ну конечно же, Паровоз ты этакий! — кричит Люба и пляшет по комнате от радости.
XIX. Василий Иванович ругается с Карлом Тунбергом
А на третий день, часов в десять утра, к Машине на дом пожаловал сам учитель рисования Василий Иванович. Люба, завидев его, тотчас же спряталась, думая, что он пришел за нею.
— Все равно не спрячешься, лентяйка ты этакая! — кричит Василий Иванович, — Только я не к тебе пришел, ты мне теперь не очень-то нужна. Мне с Настей поговорить необходимо.
— Ее нет, Василий Иванович. Она ушла уже на работу.
— Ну, тогда и я на работу к ней загляну.
И Василий Иванович пошел на завод. Он взял пропуск в конторе и прошел прямо в живописное отделение.
— Здравствуйте, — говорит он Тунбергу.
— Мой почтенье, — отвечает Тунберг. — Что скажете нам хорошее?
— Пришел посмотреть, как вы работаете.
— Смотрите, но мешать нельзя.
— Я мешать не буду.
Василий Иванович уселся на стульчик и начал смотреть, как Настя управляется с кувшином.
— Как работает Настя у вас? Хорошо? — спрашивает Василий Иванович осторожно.
— А почему она плохо работать будет? Работать должен хорошо все. У нас все хорошо работать.
— Да, это, конечно, верно. Но я вот что хочу вам сказать… У девочки очень хорошие способности к живописи, и мы решили на заседании школьного совета принять ее в исключительном, так сказать, порядке в школу фэзэу.
— Что вы сказаль? — встрепенулся Тунберг и бросил рисовать.
— Я говорю, мы берем Настю в школу фэзэу, где она должна учиться, — отвечает Василий Иванович.
— Вы этот девочка не получите. Она мой, работать будет за мой стол!
— Я понимаю. Она и будет работать у вас, часа два-три в день. Но остальное время она должна учиться, ей необходимо учиться.
— Она будет учиться за мой стол, у меня, Карл Тунберг!
Василий Иванович криво улыбнулся. Тунберг его начинает злить.
— Поймите, что у вас она многому не научится. Вы — хороший мастер, но у вас узкая специальность. А ей же нужно много знать, — говорит он спокойно, но ядовито.
Карл Тунберг покраснел как рак.
— Мой специальность узкий? Вы так говорите со мной, с мастер-живописец Карл Тунберг? — закричал он.
— Ну да, чего вы волнуетесь-то?
— Убирайтесь отсюда сей минут, или я вам этот кисточка распишу ваш нос.
— Ну, ну, полегче!
Тунберг двинулся было к Василию Ивановичу, но подручный схватил его за руку. Девушки завизжали, Настя ни жива ни мертва.
— Вот дурак-то! — говорит Василий Иванович. — Но подожди ж ты у меня! Я тебе докажу! Все равно по-твоему не будет.
И Василий Иванович пошел в гутенский цех, к Прокопу Машине.
В цехе гутенском был перерыв. Машина курил трубку и разговаривал со своим помощником.
Василий Иванович прямо к нему:
— Машина!
— Что?
— Как ты думаешь, нужно молодежи нашей учиться?
— Обязательно, — отвечает Машина.
— Так вот пойди и поговори с ним, с дураком этим, Карлом Тунбергом. Он не хочет отпускать Настю в фэзэу. Говорит, что она у него выучится. Я говорю, что он многому ее научить не может, что девочке, кроме рисования, и другим предметам поучиться нужно.
— Правильно, — согласился Машина.
— Да, но он стоит на своем. Да еще драться было полез ко мне.
Все засмеялись.
— Вот так Тунберг! Какой петух нашелся!
— Ты подумай, к нам в школу много молодежи просится. Мы некоторым отказываем даже, не можем еще всех принять, тесновато у нас. Но для таких, как Настя, у которых способности большие, мы делаем исключение, принимаем вне очереди, потому что они пользу принесут производству впоследствии большую. А он хочет сразу прикрепить ее к своему столу, ничему больше не учивши. Ты поговори, пожалуйста, с Настей сам, ты ведь над ней опекун. Ну и с ним, с Тунбергом этим, потолкуй.
Машина пыхнул трубкой.
— С Настей разговор короткий. Она девочка умная, учиться любит и будет. А с Тунбергом и говорить нечего. Тут разговаривать не с ним нужно, а опять-таки с директором, с завкомом. Раз совет школы постановил, то Тунберг зря тут ерепенится. Он просто сгоряча это так, а потом и сам одумается.
— Да, но на практике она все-таки у него будет работать? И если он вздумает, то может плохо к Насте относиться.
— А вот уж тогда я с ним потолкую! И потолкую как следует, — сказал Машина.
Василий Иванович ушел успокоенный. В самом деле, чего он волновался-то? Ему сразу бы об этом говорить надо было с Машиной, а не с этим чудаком Тунбергом. Уж Машина теперь сделает все, как надо, он всегда добивается того, чего нужно добиваться. Он такой!
XX. Настю приняли в школу ФЗУ
Настя с радостью согласилась учиться в школе ФЗУ: ведь там она будет с Любой вместе! И потом же, когда она кончит школу, она станет настоящим мастером, все будет знать. Люба визжала от радости и плясала. Ее только одно огорчало, что они не вместе кончат школу.
Машина опять ходил к директору и в заводской комитет, опять улаживал Настины дела. Он и к Тунбергу заглянул.
— Ты что обижаешь Василия Ивановича? — сказал он Тунбергу.
— Я обижать? Нет, он сам меня обижать! Узкий специальность мой назвал. Я, Карл Тунберг, могу все рисовать, а он «узкий» говорит.
— Ну ладно, ладно! О чем тут толковать? Настя учиться должна, как ты думаешь?
Карл Тунберг вздохнул и сказал:
— Она очень хорошо работает, она и у меня рисовать хорошо научилась бы. Но я, конечно, не школа, в школе другой предмет есть. Там ее все предмет обучать будут. Конешно, я все это понимайт.
— Да, там, брат, все: и физика, и химия, и все такое. А молодежи все это нужно, им придется после нас жить и работать. Ну, бывай здоров, рисуй узоры свои! — сказал Машина Тунбергу на прощанье.
— Дядя Прокоп, вы меня простите, — говорит Машине Настя, когда он домой из завода вернулся.
— Это за что же? Это в чем же ты провинилась передо мной? — нахмурился Машина.
— Как же… Все вам заботы из-за меня.
— Вот ежели ты так болтать будешь, то я разобижусь в самом деле. Ишь ты какая, рассуждать научилась! — рассердился Машина.
И Настя сама видит, что зря она сказала. Об этом не нужно было говорить: ведь дядя Машина добрый, он любит всем помогать, не только ей. И она давно уже заметила, что он очень доволен бывает, когда ему удается кому-нибудь помощь оказать.
Все подруги Настины радовались за нее, все смотрели на нее теперь, как на равную.
— Выйдет из девочки толк.
— Ну, еще бы! Она способная и старательная, а из таких-то всегда толк выходит, — говорили о ней рабочие.
В школе ФЗУ, на испытании, Насте было стыдно: по всем предметам, кроме рисования, у ней были неважные отметки.
— Ничего, ничего, ты наверстаешь, мы тебе поможем, — утешал ее Василий Иванович.
И Настю зачислили в состав учеников школы ФЗУ, в первую группу…
Никогда Настя не собиралась так старательно, так долго, как в первый раз в школу ФЗУ. Ведь там много девочек, ребят, нужно же, чтобы замарашкой ее не назвали в первый же день.
Она достала было самое хорошее платье свое, голубенькое, но Люба отняла его у нее.
