Федор Каманин - Хрустальная ваза
А Машина весь день ходил мрачный, на работу ушел угрюмый.
Даже ночью ему не спалось, он все ворочался, вздыхал.
Неприятно ему было, что дочь его так нехорошо сделала.
«Вот до чего лень-матушка доводит! Ежели бы она сама рисовала, то ничего бы и не было. А теперь вот и Насте горе, а она не виновата. Настя ведь хотела помочь ей, она и не думала, что случится беда такая», — мучился Машина.
Утром чай пили молча. Люба не смеялась, как всегда звонко, Настя не улыбалась, Машина не шутил. Он сопел, курил трубку, на Любу с Настей даже и не смотрел.
— Ну одевайся-ка да идем со мной, — говорит он Насте, не глядя на нее, когда отпили чай.
— Куда, дядя Прокоп? — испугалась Настя.
— Там узнаешь куда, идем-ка, — бубнит Машина.
— Куда ты ее тащишь? — вступилась за Настю Люба.
— Не твое дело! Заступница нашлась!.. Ты лучше рисовала бы сама, а не ее заставляла, — проворчал Машина на Любу.
Настя оделась и вышла вслед за Машиною из дома.
Настя знала, что дядя Прокоп добрый, в обиду ее не даст, но куда он ее тащит? Кажется, в школу они идут. А что он там говорить будет? И Настя, еле жива, плелась за Машиною.
Заведующий ФЗУ сидел в канцелярии школы и разговаривал с учителями, когда Машина с Настею вошли к нему. И учитель рисования Василий Иванович тут же находился.
— Здравствуйте, — пробубнил Машина.
— А-а, Синюков! — обрадовался Василий Иванович, — Вот кстати-то! Мы сейчас как раз говорили о вашей дочери. Какой у ней талант, какие способности! Поверьте мне, я первую ученицу по своему предмету встречаю такую. И вот теперь перед нею две дороги: на завод, в живописное отделение, или же дальше поехать учиться — в Москву, в Институт прикладного искусства. Конечно, на заводе она сразу станет зарабатывать, но если бы она годика четыре в институте поучилась, то она настоящим художником стала бы. Как вы сами думаете?
— Никуда она не поедет и не пойдет, кроме цеха шлифовального, — отвечает Машина угрюмо.
— Что вы? Такие у ней способности, — изумился Василий Иванович.
— Нет, нет, так нельзя, — заволновался и заведующий. — В конце концов, весь завод наш заинтересован, чтобы молодежь наша росла, училась. Я имею в виду ту часть, у которых способности к учебе обнаружены, талант есть.
— Да нет у ней никаких талантов и способностей к тому, куда вы ее посылаете, — говорил Машина.
— То есть как это нет? А ее работы последние? А ваза?
— Это не она работала, не она вазу расписывала.
— Как — не она? А кто же?
— Вот эта девчонка, Настя, — потянул Машина за руку Настю.
Заведующий поправил пенсне, Василий Иванович опустился на стул точно подкошенный.
— Так это не ваша дочь вазу расписала? — переспросил заведующий.
— Говорю же я вам, что Настя, — сердито мычит Машина.
— А кто эта девочка? Откуда она взялась вдруг? — спрашивает Василий Иванович.
— Это тоже, можно считать, моя дочь, вторая, только не родная, а приемная. Она сейчас работает на заводе, у меня в бригаде, относчицей посуды. Очень хорошая девочка, имейте это в виду, — отвечает Машина Василию Ивановичу.
— Но все это очень нехорошо, — сказал заведующий. — Я прямо не знаю, что теперь делать. Вашу дочь придется исключить из школы за такой проступок: так делать нельзя ученику фабзауча.
Машина нахмурился, точно туча, подошел ближе к столу.
— Так делать нельзя, но так делают дети иной раз! — говорит Машина. — Моя дочь виновата, но ей зато сейчас и мучиться приходится, она ревет как корова.
— Да, но что мы тут поделать можем? Как я отвечу директору? Ведь он посылает Любу в живописное отделение, она там работать должна. А она рисовать, оказывается, не умеет. Ведь это же скандал для школы.
— Никакого скандала тут нет. Посылайте вот эту, Настю, туда. А Любу оставьте пока в школе, а потом она будет работать в шлифовальном цеху. Вот и все, — сказал Машина.
— А как на это посмотрит директор? Ведь это от него теперь зависит, кого куда принять.
— А с директором я сам говорить буду.
Заведующий пожал плечами.
— Хорошо, улаживайте вопрос сами. А вашей дочери мы все-таки выговор вынесем.
— Катайте, она это заслужила, — согласился Машина, выходя с Настей из канцелярии школы.
Директора в кабинете не было, он ушел на завод. Машина с Настей пошли на поиски. В гелиоширном цехе Машина нашел директора. Директор осматривал новый станок, изобретенный рабочим Грачевым. Машина некстати пришел.
— После, после придешь! Видишь, занят я! — закричал директор на Машину.
— И хорошо, что занят. А я тебя не задержу, мне одно твое слово только и нужно, — говорит Машина.
Директор сердито крякнул, видит — от Машины не отстать.
— Ладно, говори скорей.
— Девчонку вот эту, Настю-то, нужно в живописное послать вместо моей.
— Вот те раз! Это почему?
— А потому, что вазу ту, которой вы с учителем на выставке любовались, вот эта расписывала, Настя, а не та, которая в фэзэу учится. Эта хорошо рисует, а не та. Понятно?
Директор взглянул на дрожавшую Настю, на Машину, хотел было возразить Машине что-то, а потом, чтобы поскорей от него отделаться, махнул рукою и сказал:
— Ладно, будь по-твоему, отвяжись только! Но только ежели она плохо владеет кистью, обратно отчислим.
— А это ясное дело. Но только, думается мне, такого не должно случиться, — ответил ему Машина.
А Настя слушала и диву давалась. И как это так получается, что дядя Прокоп умеет все улаживать и почему его все слушают и уважают? И почему он никого не боится?
«Наверно, это потому, что у него вид такой суровый. И потому, наверно, еще, что он добрый и работает хорошо», — решила она.
XVIII. Настя работает в живописном отделении
А назавтра Настя пошла работать уже в шлифовальный цех, в живописное отделение. Ее прикрепили к мастеру Карлу Тунбергу. Этот Тунберг родом был из Богемии, он приехал сюда еще маленьким с родителями, тоже живописцами по стеклу. Приехали они на время, по контракту с бывшим хозяином завода генералом Мальцевым, да так и остались тут на всю жизнь. Тунберг уже стар, но все еще работает. И он немножко чудаковатый: всю жизнь среди русских прожил, а говорить хорошо по-русски так и не научился. И он очень строг, сам хорошо работает и от других хорошей работы требует.
Тунберг из приказа директора завода уже знал о переводе Насти из гутенского цеха, встретил ее важно.
— Ты тот самый девочка, который хрусталь вазу рисоваль? — спросил Настю Тунберг. — Который ваза я на выставка видаль в школь?
— Да, — шепчет Настя.
Тунберг пытливо посмотрел на Настю, точно не верилось ему, что она рисовать умеет.
— Садись вот на стуль этот, — сказал Тунберг. — И вот твой кисточка, вот твой краска. Будешь рисовать этой стакан, с этой форма.
И Настя начала расписывать чайные стаканы незатейливым рисунком. Тунберг зорко смотрел за нею, разрисовывая коз на хрустальном кувшине.
Рисунок на чайных стаканах очень простой. Настя быстро научилась работать, стаканы так и становились рядышком, разрисованные. Ей только почему-то страшно было, что Тунберг так зорко и строго смотрит на нее.
«Наверно, я не так рисую», — думает она.
Но, взглянув на других помощников Тунберга, двух взрослых девушек и одного пожилого рабочего, она увидела, что и они так же рисуют. Но Тунберг за ними почему-то не следит.
«Хоть бы он сказал что-нибудь», — с тоской думает Настя.
А угрюмый Тунберг молчит и молчит, рисует и рисует и знай поглядывает на работу Настину.
Он молчал весь день, все время, пока Настя расписывала сорок стаканов своих.
— Ну как? — спрашивает Люба Настю, когда она домой пришла с работы.
— Ох, Любочка, милая, и сама не знаю. Будто бы ничего, хорошо получалось у меня, но он молчит, — отвечает Настя.
— Кто молчит?
— Да Тунберг. Кто же еще?
— А что ему говорить-то? — вмешался Машина в разговор.
— Как — что? Мог бы сказать ей, что она работает так, как нужно, — говорит Люба.
— А зачем ему говорить ей это? Ежели человек работает как следует, то говорить тут нечего. Вот ежели бы она плохо работала, тогда он сказал бы не только ей, а даже директору. «Этот девочка работать нехорошо умеет, — сказал бы он директору. — Она требовать назад нужно».
Машина так хорошо представил Тунберга, что Настя и Люба засмеялись.
Но на следующий день Тунберг заговорил.
Как только Настя вошла в живописное отделение и робко взяла кисточку, потянулась было к стаканам, он остановил ее.
— Ты не будешь рисовать стакан, — сказал он ей.
У Насти застучало сердце, задрожали руки.
«Я так и знала. Недаром он молчал вчера», — думает она.
Тунберг повернулся к своему столу и, взяв кувшин из матового хрусталя, сказал:
