Лидия Чарская - Южаночка
И, крепко поцеловав, и еще раз обняв дедушку на прощанье Ина, овеянная радостными грезами, прошла степенно, шагом прогуливающейся «парфетки» в свой класс. Теперь ни Крыса, ни Фальк ни скучные институтские стены были не страшны девочке. Она твердо верила в дедушку — он решит задачу…
В эту же ночь, пока Южаночка крепко и сладко спала на жесткой казенной кровати в институтском дортуаре, дедушка долго сидел за полночь у себя в кабинете над составлением делового письма. В этом письме, обращенном на имя Агнии Петровны Палтовой, дедушка просил уступить ему Южаночку. «Разумеется», писал дедушка своим крупным, четким почерком, «я и сам не хочу нарушать воли моего покойного зятя и хлопотать о том, чтобы меня сделали опекуном внучки. Воля отца моей Ины для меня священна, но я прошу вас только об одном: оставаясь опекуншей девочки, до ее совершеннолетия, не можете ли вы позволить ей жить у меня? Ей очень тяжело в институте. Свободный живой и резвый ребенок не создан для институтских стен. Я же, взяв ее оттуда, позабочусь дать блестящее образование девочке. Заставлю ее посещать гимназию, найму ей учителей и гувернантку и вы можете быть уверены, что воспитание Ины не пострадает от этого…»
Слово за словом ложились, строка за строкой… Рука генерала Мансурова бегала по бумаге, а сердце то сладко билось надеждой, то снова замирало тоской в груди…
Пришлет ли ему свое позволение Агния Петровна, отдаст ли на его руки Ину или же найдет невозможным исполнить его просьбу. Эта мысль всячески мучила его и закончив свое длинное письмо, Аркадий Павлович еще долго сидел в глубокой задумчивости у стола, размышляя о своем поступке.
Глава XVII
Подвиг
— Какая прелесть!
Южаночка стояла посреди широкой аллеи, по обе стороны которой возвышались белые рыхлые сугробы только что наметенного за последние сутки снега. В большом институтском саду царевна зима, очевидно, праздновала свою юность. Пышные, белые, сверкающие на солнце миллиардами искр белых, синих, и желтых играли снега… Красиво толпились над ними запушенные блестящим инеем деревья, точно выстроенные на придворном балу маркизы в пудреных париках… Небо казалось серовато синим, точно далекое северное озеро в студеную пору… Голодные вороны с протяжным карканьем метались по саду. Тут и там на вершине старых исполинов-деревьев чернели их гнезда, безобразные как чьи-то всклокоченные головы, торчавшие на ветках… Кое-где, быстрой торопливой походкой пробегала кошка, исхудалая, голодная, тощая как скелет, в чаянии сладкой надежды поживиться на счет зазевавшегося ненароком, злосчастного воробья.
А кругом сверкала, сияла и радовалась белая сказка, сказка холодной, ледяной царевны, сказка красавицы зимы, только что разыгравшейся в эту пору. Как зачарованная стояла среди сада Южаночка, восторженными глазами впиваясь в незнакомую ей еще декабрьскую картину.
— Какая прелесть! Какая прелесть! — шептала она.
Действительно, — прелесть, действительно — красота! Ей, выросшей на далеком, знойном юге, ей баюкаемой в детстве шепотом морского прибоя, ей не приходилось еще видеть этой белой, чистой, сверкающей и победной власти русской чаровницы зимы.
И она жадно вглядывалась в чудесную картину, удивленно хлопая черными ресницами и глотала студеный воздух и белую пыль, и ясным взором охватывая всю эту непривычную ей красоту завороженную волшебником-морозом.
Бац! Что-то влажное, мокрое и мягкое ударило ее в открытый от изумления ротик, и в тот же миг звонкий веселый смех послышался за ней.
— Ха, ха, ха, ха! Аршин проглотила! Стоит как вкопанная и зевает по сторонам. Берегись!
И новый комок пушистого ласкового снега залепляет восторженно-удивленное Инино лицо.
— Гаврик! Ты! Погоди ж ты у меня, разбойница!
Еще миг и подобрав тяжелую безобразную «клоку»,[15] Южаночка летит как стрела, пущенная из лука, в погоню за шалуньей.
Гаврик мчится не тише. Трудно догнать! Даня та уже давно отстала… Она не может бегать слишком скоро, у нее отдышка.
— Гаврик! Гаврик! Стой!
В минуту поймана Гаврик и, она и Южаночка с визгом и хохотом валятся в пушистый, невысокий молодой сугроб.
— Mesdames! Mesdames! Бегите скорее к желтой беседке… Там голубок замерзает… Наши все собрались, скорее, скорее! — роняет на ходу, поравнявшись с борющимися Жемчуженка и вихрем проносится дальше.
— Голубь замерзает! Скорее! Скорее к желтой беседке! Раз! Два! Три!
Гаврик, Южаночка и Даня мчатся теперь, взявшись за руки, с гиканьем и притопыванием, точно заправская тройка. На задней аллее темнеет густая толпа институток. Мелькают клоки, зеленые подолы платьев из под них, «своих» и «чужих» девочек… Все нерешительно топчутся на одном месте. Слышатся жалостные возгласы, вздохи…
— Бедняжечка! Верно он уже мертв!
— Замерз! Конечно! Замерз! И говорить не о чем! Погиб!
— О, бедный, бедный голубчик… А может быть он еще дышит, его можно спасти!
— Mesdames! Кто решится пробежать по сугробу и спасти замерзшего голубка!
— Или хоть просто-напросто убедиться жив он или умер?
Голоса институток звенят затаенным волнением. Точно порванные струны инструмента дрожат в них… Кто решится? Кто полезет в сугроб, глубокий сугроб, доходящий даже самым высоким до колена?
Гаврик, Ина и Щучка подбегают к группе как раз в это самое мгновенье.
— Что за народ собрался! — скалит свои щучьи зубы Даня и смеется во весь рот.
— Верховская! Идол бесчувственный! Нашла время хохотать! Тут, живое существо умерло, а она хохочет, — упрекает девочку чей-то сердитый голос.
— А может быть еще он живой, душки, — выражает свою мысль Гаврик.
— Надо узнать! — подхватывает Южаночка, и прежде чем подруги и «чужеземки» успевают остановить ее…
Она уже в сугробе…
Раз! — Провалилась чуть до пояса, — два — еще! Три! Вот так скачка! Точно заяц по снегу! Левой, правой! Левой! Правой. Раз! Два! Раз! Два! Ловко! Ина фыркает от удовольствия и весело заливчато смеется…
По аллее бегает Маша Ланская и кудахчет как курица, потерявшая цыпленка.
— Палтова, вернись! Ей Богу же, вернись! Фальк наябедничает! Фальк где-то близко!
— Ну, коли страдать так вдвоем веселее. Гуртом дешевле, — с хохотом заявляет Гаврик и птицей взлетает в свою очередь на сугроб. Трах! И она провалилась тоже… Вытащит одну ногу, вязнет другая… А все-таки любо! А все-таки чудо, как хорошо! Вот бы только догнать Ину и все прекрасно. А Южаночка уже далеко… Перед ней огромная поляна… Ноги выше колен то и дело тонут в рыхлом, мокром, молодом снегу. Снегъ забрался в сапоги, в калоши, холодно, щекотно и мокро ногам… И за «клокой» снег, а передник и платье совсем мокры, мокры хоть выжимай. Не дай Бог показаться в таком виде Крысе на глаза!
А там далеко на снегу серым или вернее сизым пятном выделяется что-то… Надо узнать во что бы то ни стало, жив он или уже умер бедный голубок.
Палтова назад! Гаврик! Гаврик! Назад ступайте, — надрываются подруги с края дорожки. — Милька поймает! Ступайте назад! Несчастные! Да будете ли вы слушаться, наконец!
Назад! Как-бы не так! Вернуться, несолоно хлебавши, с полдороги. Нашли дур!
И Южаночка, а за ней Гаврик продолжают зайцами прыгать по сугробу, ныряя как рыбы, в пушистом снегу.
Стоп! Серо-сизое пятно теперь всего в десяти шагах от Инны. «Ну-ка, еще! Будь храбрым солдатом! И марш на приступ, ура!» — подбодряет себя девочка и снова прыгает по колено в снегу.
Вот оно! Наконец-то! Она здесь, она у цели. Быстро наклоняется, хватает серовато-стальной предмет и с громким хохотом подбрасывает его в воздух.
— Старый, рваный, серый чулок! — кричит она, обращая разгоревшееся румянцем личико к задней аллее.
— Ста-ры-й чу-у-лок! — подтверждает она новым протяжным криком, приставляя обе руки трубой ко рту. — Гаврик! Жарь назад! Чулок это, а не голубь!
Гаврик стоит с минуту недоумевающая, красная и мокрая, в снегу. Смотрит с минуту изумленно, делая глупое лицо и вдруг валится в снег и хохочет, хохочет без конца, хохочет…
А Ланская и Даня продолжают топтаться у края аллей и кричат, прикрывая рты…
— Назад, сумасшедшие, назад. Милька плывет на горизонте… Назад скорее… Вам говорят назад.
— Ага, Милька! Плохо дело, ну, айда назад Ина! — И Гаврик, со сбившимся на сторону капором снова, теперь уже первая ныряет в сугробах… Южаночке остается только последовать ее примеру.
Терять времени нельзя, ни минуты, ни одной секунды.
— Скорей! Скорей! — кричат им девочки с задней аллеи и протягивают руки.
Еще одно усилие, другое, третье… Еще скачка с препятствиями на несколько минут и обе и Гаврик и Ина уже стоят в общей толпе. Но, Боже, в каком виде?
— Господи! На что они похожи обе! Как им показаться в таком виде на урок! — с искренним ужасом восклицает Ланская. Действительно, хороши обе, подолы и передники мокры, хоть выжимай. Что делать? Бежать переодеваться и сушиться — Милька узнает и, чего доброго, оставит без приема и за поведение, как Бог свят, влепит кол, — продолжала соображать вслух, всегда находчивая Ланская, — а лучше вот что сделать: на урок Паровоза мы их куда-нибудь спрячем, а на Батюшкин урок Милька уйдет с субботними ведомостями к княгине, а Фальк у пастора с двух часов на уроке в библиотеке будет… Мы же этим временем упросим бельевую «Добрыничку» переодеть их. Только чур, mesdames, не выдавать Палтову и Гаврик ни за что в мире, слышите? Мы все виноваты и все хотели голубя спасать… А они только смелее других оказались и в сугроб полезли. Ужели в этом их вина?
