Владислав Крапивин - Переулок капитана Лухманова
Мак и Маша начали возиться у плиты, а Мир взял гитару и устроился на табурете.
— Называется «Педагоги-людоеды»…
И он запел. Мелодия была похожа на старую песенку «С неба звездочку достану и на память подарю», а слова такие:
Вовсе отдыха нам нету,
Мы в забот по целым дням:
Караулим скверных деток,
Чтобы сделать их ням-ням.
Раз учительниц не слушаль
И упрямился весь день,
Мы тебя немножко скушаль
За плохое поведень.
Посидишь у нас ты в пузе,
Где хоть выколи глаза,
Одинок, как Робин Крузе,
И запросишься назад.
В людоедческом желудке
Неуютно в темноте,
Теснота ужасно жуткий,
Да и запахи не те.
Ты нам там совсем не нужен,
И, гуманности любя,
Мы свой пузо поднатужим,
Чтобы выкакать тебя.
Все захлопают в ладоши,
Видя, как ты стал послуш.
Будешь ты совсем хороший,
Но сперва помойся в душ.
— Ну как? — спросил Мир, прихлопнув струны.
— Жуть какая… — Маша помотала головой, и веснушки отбросили крохотные блики.
— Забавно, — сказал Мак. — Только пахнет санузлом.
— Есть немного. Зато здоровая мораль: дети должны слушаться…
— Санузла тут больше, чем здоровой морали…
— Я передам твое мнение Зоечке.
— Только пусть не роняет слезы…
— Не будет. Но поймает тебя и «немножко скушаль»… как я эту яичницу…
— Я пострадаю за правду.
— Друг мой, сейчас это не модно. Нынче на страданья идут исключительно ради прибыли.
— Но не все же…
— Как правило…
— Не «как»… Маша, можно, я расскажу про твою прическу?
— Ты с ума сошел!
— Но почему? Ты ведь мне рассказала, а Миру разве нельзя? Это же героическая история, ради дружбы!
— Мир решит, что я тоже ради прибыли. Ради бинокля…
— Ради Даньки!.. Маш, я расскажу.
— Болтун — находка для шпиона.
— Я шпион, да? — решил обидеться Мир.
— Ну… пусть Мак расскажет потом, без меня…
— Пусть, — великодушно решил Мир. — Дети, яичница была восхитительна!..
— Маша, а с Данькой ты потом виделась? — спросил Мак.
— Я с ним теперь каждый день вижусь, в школе. Он после Нового года перебрался с мамой в город. У них там, в поселке, начались какие-то истории с жилплощадью, отец уехал на заработки, а они сюда, к бабушке… Я специально к Ольге Петровне ходила, просила, чтобы она его в свой класс взяла. Он же тихоня, в другом классе могут затюкать…
В прихожей раздалась громкая птичья трель.
— Мой телефон! — подпрыгнула Маша. — Наверно, папа звонит!.. — Она выскочила за дверь. — Да, папа!.. Да, потому что батарейка села… А ты ведь тоже не отвечал… Нет, не в школе, а у одного мальчика, у Матвея Рощина из пятого «А», он рядом со школой живет… Мак, какой у вас адрес? Папа заедет!.. Папа, это улица Кожедуба, дом три, старинный такой дом, прямо памятник истории. Квартира на втором этаже… Только будь осторожнее: перед домом лопнула труба…
Она запрыгала на скрипучем полу — видимо, натягивала свою высохшую амуницию. Потом сообщила в дверь:
— Папа появится через пятнадцать минут…
Он появился через двадцать — слегка застрял перед могучей наледью, оставшейся от недавнего фонтана. Позвонил, спросил с порога:
— Здесь ли расположено убежище, в котором приютили мою беспризорную дочь?
Он был в курчавой барашковой шапке, и такой же курчавой была его рыжеватая бородка. На ней таяла изморозь. Гостя наперебой заверили, что убежище именно здесь и дочь — тоже.
— Отогретая и накормленная, — добавила Маша. — Папа, это Матвей, то есть Мак. А это Мирослав. Мы один раз выступали в концерте, он играл на гитаре и пел песню «Там, за островами», ты был тогда…
Папа пригляделся и сказал, что помнит. Потом добавил:
— Благодетели. Какими добрыми делами я могу расплатиться за ваше великодушие?
— Маша уже расплатилась, — хихикнул Мак. — Помогла мне убрать елку. А то мы с Миром целую неделю не могли собраться…
— Жаль, ты не видел, какая была красивая, — добавила Маша.
— Жаль, — согласился папа Чешуйкин. — Но ты мне расскажешь, когда поедем. Собирайся, душа моя…
— Простите, а вы в какую сторону поедете? — вдруг вмешался Мир. — Случайно не через центр?
— Не случайно, а закономерно. Ибо наша скромная обитель на улице Челюскинцев, за рынком. Надо вас куда-то подбросить?
— Как раз туда! Ко Дворцу школьников. Там у нас встреча с ансамблем «Скворечник»… Мак, поедешь?
— Нет. Это у одних «трень-брень» на уме, а у других куча домашних дел.
— Ох-ох! Что за дела?
— Мама просила вымыть две большие кастрюли и вычистить старую сковородку.
— Это работа на пять минут!
— Потом буду лежать, смотреть в потолок и думать про все на свете.
— Тоже работа, — согласился Мир. — Мак, а ты не мог бы помочь мне с моим «Про все на свете»?
— Я так и знал! Снова давить клавиатуру?
— Мак, там немножко…
— Ладно… Только если это не окончательная чепуха…
— Там исключительно мудрые мысли!.. Тетрадка у меня в ящике…
Старинный почерк
Тетрадка так и называлась — «Про все на свете». Она была пухлая, в девяносто шесть листов, слегка помятая, в клеенчатой корочке кофейного цвета. Мирослав Рощин записывал в нее «соображения», которые время от времени приходили в голову. Самые разные. Казалось, не проще ли отстучать их на компьютере, а потом, если надо, распечатать на принтере? Но не всё, что проще, полезно для души.
Мир делал записи на клетчатых страницах стальным старинным перышком, вставленным в деревянную ручку. Такими писали школьники в середине двадцатого века. Макали перья в чернила и выводили буквы, стараясь сохранять «нажим и наклон». В наше время кому нужна такая бредятина? Однако Миру Рощину была нужна. Он приохотился к ней, когда был третьеклассником.
Мир учился у Ольги Петровны, а она часто рассказывала интересные вещи. В том числе и про то, как жили школьники в прежние времена.
— Писали фиолетовыми чернилами, старательно, даже высовывали кончики языка от усердия… Чернила наливали в специальные склянки, которые назывались «непроливашки». Перья поскрипывали, порой с них срывались кляксы…
— Несчастные люди! — пожалел давних школьников сумрачный Стасик Маркушин.
— Ну, не такие уж несчастные. Красиво написанная строчка доставляла ученику удовольствие. Ведь знание каллиграфии вносит в душу человека стройность…
— Знание чего? — по-прежнему сумрачно спросил Маркушин.
— Каллиграфии, дорогой мой. Это искусство красивого письма. Оно всегда было частью человеческой культуры, знания о языке. Красиво пишешь — правильно думаешь, точно излагаешь то, что хочешь сказать… Это сейчас напечатанные на компьютере строчки не отражают характера человека. А во времена гусиных и стальных перьев…
Мир поднял руку:
— Ольга Петровна, Пушкин писал гусиными перьями, а у него был ужасный почерк…
Ольга Петровна немного помолчала.
— Мирослав, ты на первый взгляд прав. Однако в почерке Александра Сергеевича есть своеобразная прелесть. Порывистость, устремленность души. Слияние написанных строчек с яркими мыслями… А бывают и другие примеры. Это когда почерк будто зеркало характера. Станете постарше — прочитаете повесть Гоголя «Шинель» про несчастного, но очень доброго человека, которого звали Акакий Акакиевич. И роман писателя Достоевского «Идиот» о князе Мышкине…
Кто-то (похоже, что все тот же Маркушин) хмыкнул: мол, глупые имена. «Дурак», — подумал Мир. Повесть «Шинель» он уже читал. К тому же в нем шевелилось ощущение, будто он невольно обидел Ольгу Петровну замечанием о Пушкине. И он сказал, чтобы загладить виноватость:
— Чурка ты, Маркуша…
— На перемене поглядим, кто чурка! — пообещал хмурый Стасик.
— Очень я тебя испугался…
— Ну-ка, не петушитесь, — попросила Ольга Петровна. — Лучше я вам покажу, как принято было писать в прежние времена. Я их еще немножко помню… — И она принялась выводить на доске мелом крупные строчки:
МОРОЗ И СОЛНЦЕ; ДЕНЬ ЧУДЕСНЫЙ!
Получалось в самом деле красиво — с изящным наклоном, плавными нажимами в середине букв и завитушками.
«Как на старинном документе», — подумал Мир.
— Нам тоже писать? — с опаской спросил ленивый Максим Толбухин.
— Не надо. У вас все равно не получится… Но если вы вдруг дома разыщете в Интернете старые прописи или найдете бабушкин букварь с образцами давнего письма, попробуйте сами написать так две-три строчки….
— А про что? — спросил Мир.
