Людмила Матвеева - Школа на горке
Он, весело припрыгивая, бежал по двору. Вот мама, наверное, удивилась: то не допросится никак, чтобы Борис вынес мусор, а то вдруг ни с того ни с сего сам вспомнил и без всяких просьб взял ведро и понес. Какой молодец ее сын Борис. Мама, конечно, никогда не догадается, какой коварный замысел созрел в голове у ее замечательного сына.
Когда Борис вернулся с пустым ведром, мама стояла в передней, лицо у нее было вовсе не восторженное.
— Что случилось? Рассказывай немедленно, я все равно все узнаю. Учти, у матерей совершенно особая, острая интуиция. Боже мой, что за жуткий запах! Чем от тебя пахнет?
Борис про себя усмехнулся. Его голыми руками не возьмешь, какая бы ни была острая интуиция.
— Мусором, — спокойно ответил Борис. — Я же, мама, только что откуда пришел? С помойки. Я ведро выносил. Не волнуйся, выветрится.
Он побыстрее стянул с себя куртку и хотел повесить ее на вешалку. Но мама крикнула:
— Не вздумай повесить этот ужас рядом с папиным пальто! И к моему плащу не смей прикасаться! Только этого не хватало — чтоб завтра на работе от него или от меня люди шарахались!
Мама быстро схватила куртку, унесла в ванную и пустила воду. Вода барабанила по куртке, мама стирала и ругала Бориса. Он не отвечал ей. Его коварный план сорвался, чего уж теперь отвечать? Когда мама сердится, отвечать ей бесполезно. К тому же вода в ванной шумит, мама все равно ничего не услышит.
Она высунула голову из двери ванной:
— И брюки давай сюда немедленно! И ботинки! И носки, и майку, и трусы! Быстро! Не рассуждай, помоечник!
Мама немного успокоилась только после того, как вымыла все вещи и самого Бориса. Его она намыливала три раза жесткой мочалкой. Он молчал. Он решил все стерпеть, но не выдать тайну фронтового планшета.
Он не может подвести Муравьева. Его и так все ругают за какую-то пулеметную ленту, которую он пообещал и не принес. В чем тут дело, Борис пока не знал, но верил, что, если Муравьев не несет ленту, значит, для этого есть какие-то серьезные причины.
Мама ни с какими расспросами к Борису не лезла. Она добилась чистоты, искоренила из дома все лишние ароматы и теперь разогревала на кухне ужин, потому что скоро должен был вернуться с работы папа.
Борис сидел на кухне и смотрел, как мама ровными кружочками режет картошку, кладет на сковородку мясо, режет соленый огурец. Руки у мамы быстрые, легкие.
— Мама, а ты папе не скажешь?
Мама только отмахнулась. Борис понял, что она не скажет, вздохнул и подумал: «Мамы, наверное, все хорошие. Но моя-то лучше всех, так уж повезло».
* * *
Планер в тот день летел ровно по кругу, географ стоял внизу, а вокруг него, как всегда, были ребята. Юра сидел на своем обычном месте около церковной стены и смотрел, как плавно скользит в воздухе серый невесомый планер.
Теперь осталось совсем немного, всего какой-нибудь год, и Юру примут в планерный кружок, и он перестанет тянуть резину, а сядет в кабину, полетит выше самых высоких деревьев. Теперь уже скоро.
Вдруг случилось то, о чем потом долго вспоминали в школе. Совершенно неожиданно подул ветер; он дунул рывком, и планер стало сносить в сторону, он вдруг стал беспомощным, как какой-нибудь бумажный самолетик, выпущенный из окна второго этажа. Сильный и легкий планер вдруг пошел, пошел боком вниз, вниз. Володя сидел, вцепившись в руль, но планер больше не слушался. Спустился низко, задел крылом за окно церкви — и посыпались отдельные рейки, тоненькие, но вдруг ставшие тяжелыми. А другое крыло ткнулось в траву. Из кабины вылез Володя, бледный. Он потирал коленку, как будто ушибся или в футбол играл, а не с неба свалился.
Географ, позеленевший за эти несколько секунд, кинулся к Володе:
— Не ушибся? — Стал его ощупывать, стал его трясти.
А Володя улыбался расстроенно, смотрел на серые обломки.
— Может, починим еще? — сказал он, но в голосе не было надежды.
— Починим! Починим! — с готовностью закричали все вокруг. — Конечно, починим!
Но как-то так получилось, что планер не починили. Да и можно ли было его починить? Пришла зима, обломки планера лежали, всеми забытые, в сарае. Так и не подошла Юрина очередь летать.
Долго еще над летным полем, которое теперь снова называли пустырем, вздувался на ветру плакат: «Кто летает, тот сильный». А потом ветер сорвал его и унес куда-то.
* * *
Сегодня Муравьев принял окончательное решение: никогда в жизни он не станет разговаривать с Катаюмовой, не будет даже смотреть в ее сторону. Он вовсе не намерен все ей прощать. Решил, и всё. Если напрячь волю, то очень даже просто можно выдержать, даже голову не поворачивать в ее сторону. Пусть она сидит на своей четвертой парте со своей ненаглядной Раиской. Тоже, между прочим, нашла себе подругу! Лицо круглое, как луна. Глазки маленькие, еле заметные. А нос — как розовая пуговица, спрятанная между яркими щеками. И голос писклявый, от него в ушах щекотно.
На перемене Катаюмова подошла к Муравьеву, и Раиска, конечно, подошла.
— Ну, был у того человека? — спросила Катаюмова.
При Раиске. И Хлямин вертелся недалеко. Совсем уж надо не соображать, чтобы при всех спрашивать! Ни Хлямин, ни Раиска никакого отношения к музею не имеют. Когда записывали, они не записались. И нечего при них говорить.
Муравьев ответил:
— Не телефонный разговор.
Тут бы Катаюмовой догадаться и отложить свои вопросы, но она не отстает:
— Ага, разговор, значит, не телефонный. Ладно, отложим. А пулеметную ленту когда принесешь?
Тут подошел Костя и тоже уставился на Муравьева:
— Правда, Муравьев, что ты тянешь? Приносил бы ленту.
— Да нет у него ленты никакой, — заржал Хлямин. — Он вам скажет! Этот Муравьев известный трепач!
Муравьев хотел двинуть Хлямина по шее, но в это время в коридоре появилась Регина Геннадьевна. Не вдаваясь в детали, она сказала, проходя мимо и даже не замедляя шага:
— Муравьев! Прекрати! Вызову родителей!
Хлямин успел улизнуть, а Муравьев, как всегда, на виду.
И попадает кому? Муравьеву. И директор делает замечание кому? Муравьеву.
Директор уходит, а Катаюмова нараспев говорит:
— А может быть, действительно нет у тебя ленты? А, Муравьев? Скажи, есть или нет? — И заглядывает ему в глаза.
А эта Раиска тоже заглядывает ему в глаза своими крошечными глазками:
— Есть или нет? Чего же ты не несешь ленту? Эх ты, Муравьев!
И все смеются. Разве легко это перенести? Смеется Катаюмова, хихикает Раиска, даже щеки дрожат. И Костя смеется. Им хорошо смеяться.
Муравьев не знает, что им ответить. Положение у него очень трудное. А все из-за кого? Как всегда, из-за Катаюмовой. Нет, все, довольно. Никаких Катаюмовых. Он не будет больше с ней разговаривать, он вычеркнет ее из своей жизни. Навсегда.
Муравьев сидит на ботанике и изо всех сил держит голову прямо. Не обернется, и все, не нужна ему с этой минуты никакая Катаюмова. А что? Жил же он до прошлого года, не замечая этой Катаюмовой. Не видя, какие у нее огромные ресницы, как вокруг ее коротко остриженных волос мерцает какой-то неуловимый свет. Какой у нее узенький подбородок, и вся она — как тонкий прутик, гибкая и прямая. Жил и не видел и прекрасно обходился без всякой этой Катаюмовой. И теперь он твердо решил — так и жить дальше: у нее своя жизнь, а у него — своя. И дел в его жизни вполне хватает. Исправить двойку по географии — раз. Узнать наконец, кто был тот человек, который сказал под окном: «Я верю, что ты умеешь хранить тайну». После таких слов Муравьев просто обязан узнать, о чем шел разговор. И третье: добыть планшет для музея у злого старика. Каким бы злым ни был этот старик, все-таки он обещал планшет. Значит, рано или поздно он перестанет ругаться и отдаст планшет. И, конечно, было бы очень хорошо, чтобы он отдал планшет именно Муравьеву. Муравьев принес бы планшет в школу, и Варвара Герасимовна похвалила бы его: «Вот видите, ребята, какой Муравьев? Все, что обещал, всегда выполнит». И тогда, возможно, все забыли бы про пулеметную ленту. Муравьеву так хочется, чтобы про нее забыли! А они, может быть, и забыли бы, если бы не Катаюмова.
Сегодня на уроке ботаники Муравьев сидел тихо и никого не трогал: он спешил прочитать параграф, потому что как раз сегодня Светлана Николаевна могла его спросить. Надо прочитать побыстрее, пока Светлана Николаевна смотрит в классный журнал и решает, кого вызвать.
— Муравьев, а Муравьев! Дай двадцать копеек! — Это Хлямин тычет ручкой в спину. — Дай двадцать копеек!
— Отстань, нет у меня.
— Жадина-говядина! — шепчет Хлямин.
— Муравьев, прекрати, — говорит учительница.
Почему Муравьеву всегда делают замечания? Даже если он ни в чем не виноват!
— Я ничего не делаю, — машинально отвечает Муравьев.
— Вот именно. А надо работать. — Светлана Николаевна смотрит на Муравьева поверх очков, — а ты ничего не делаешь.
