Яков Тайц - Под горой Гедимина
— И… никто… не спасся? — спросил Миша.
— Да почитай что никто, — отозвался тихо дядя Корней. — Зеличка нашего знаешь где нашли?
— Где?
— Вот, слушай. Фашисты, когда им отсюда отступать пришлось, решили напоследок всех, кто ещё остался на Страшун-улице, прикончить. Пошли по домам. А мать Зеличка слышит — идут. Куда спрячешься? Фашисты везде найдут. Вот её надоумило. Скатерть со стола сняла, завернула сына в скатерть — и на стенку, на гвоздик. Он затаился в узле, молчит. Фашисты ворвались, мать убили, а на узел второпях и не обратили внимания. Так наш Зеличок и уцелел.
Дядя Корней помолчал.
— Потом наши пришли, подобрали его — и к нам, в госпиталь. Теперь видишь какой гладкий стал! Скоро на выписку, да выписывать некуда.
Он поманил Зеличка толстым, морщинистым пальцем:
— Пойдём, Зелёненький, а то доктор заругается. Отдай мальчику фонарик. Скажи: «До свиданья, мальчик!»
Зеличок послушно вернул фонарик, протянул руку:
— До свиданья.
— До свиданья, Зелёненький. Приходи ко мне!
— А как же? Придём! — отозвался дядя Корней.
Они вышли. Во флигельке стало тихо. Миша взялся было за книжечку — записать то, что он слышал, но писать не смог.
Тогда он лёг, раскрыл книгу, которую захватил с собой из Москвы, но читать тоже не смог.
Так он пролежал до вечера.
Вечером пришёл папа, увидел, что Миша не спит, и нагнулся к нему:
— Ты что такой кислый?
— Ничего, папа. Просто так…
— Нет, ты скажи: в чём дело? Заскучал? Миша приподнялся, обеими руками ухватил папу за шею:
— Папа… я был на Страшун-улице… Там убили шестьдесят тысяч. И детей… и всех… папа!
Папа сел рядом с Мишей, прижал его голову к себе:
— Одно могу тебе сказать, Миша, вот поймаем самых главных фашистов, они ответят за всё!
— А если они спрячутся?
— Не спрячутся! Под землёй, да найдём!.. — Папа повернулся к Мише спиной: — Развяжи-ка!
Миша привстал на коленки и принялся развязывать на папиной широкой спине белые тесёмки халата.
Глава десятая
«МОСКВА… НЕЗВАНОВОЙ»
После ужина папа сказал:
— Сегодня больше не пойду, хватит! — Он, кряхтя, стал стаскивать тесные сапоги. — А помнишь, Мишук, ты рассказывал: в госпиталях, мол, выступал. Вот бы ты нашим раненым почитал, а? — Папа снял одеяло, аккуратно свернул его, лёг и положил босые ноги на низкую спинку кровати. — Какие-нибудь стихи подходящие.
— Ладно, папа, это можно.
— Запиши себе в книжечку: в воскресенье, в пять тридцать. И ещё знаешь чего? Маме мы с тобой не написали.
— Как — не написали? А на аэродроме?
— Какое же это письмо? Нет, маме надо хорошее, толстое письмо написать. — Папа повернулся на бок, прикрыл глаза рукой. — Сегодня же и напишем. А теперь давай вот что: давай по Москве погуляем.
— Как же это мы погуляем? — удивился Миша..
— Очень просто. Будем её вспоминать и будто гулять по ней.
— Давай, папа! — обрадовался Миша и сел у папы в ногах. — А с чего начнём?
— А с чего ты хочешь?
— А ты с чего?
Папа подумал:
— Ну, давай начнём хотя бы с нашего Никитского бульварчика. Сейчас часов девять… Значит, на бульваре полно народу. Все сидят на лавочках, ждут салюта. И мы с тобой тоже сидим возле Тимирязева и…
— Нет, папа, лучше не сидим. Лучше пускай мы идём.
— Ладно… И вот мы с тобой идём, и вдруг салют. Верно?
— Конечно! Каждый вечер бывает… Нет, папа, салют потом. Сначала мы с тобой дошли до Пушкина. А потом куда?
Папа не ответил. Миша продолжал:
— Потом пойдём направо, к Кремлю. Там лучше всего салют видно. Да, папа?
Вдруг во флигельке раздался храп. Миша поднял голову. Так и есть — это храпел папа!
Сначала Миша немного обиделся, а потом понял, что обижаться нечего. На земле ещё шла война, большая, трудная война. Красная Армия очищала от врага родную землю. Надо было добить злую силу, чтобы никогда ей больше не подняться, чтобы никогда она не смогла затеять новую войну. А злая сила огрызалась. Она крестила свои танки самыми страшными именами: и «пантера», и «тигр», и «королевский тигр». Она строила большие самоходные пушки «фердинанды». Она посылала в бой огромные самолёты с бомбами. Но Красную Армию уже нельзя было остановить. Она двигалась вперёд, освобождая город за городом. Это стоило многих жертв. В госпиталь поступало много раненых.
И не мудрено, что Мишин папа, начальник госпиталя, сильно уставал и сейчас, едва прилёг, заснул.
Миша тихонько встал. Конечно, папа прав: надо маме написать большое, толстое письмо.
Он осторожно, на цыпочках, пошёл к столу, взял папино вечное перо и начал писать:
«Дорогая мама, лабас! Это по-литовски значит „здравствуй“. Мы живём ничего, я уж тут привык. Только тут совсем не так, как в Москве. Тут очень много разрушенных домов. И много узких улиц. Есть такие узкие, что подумаешь, будто двор. Тут есть Страшун-улица, там можно заблудиться. Я тебе про неё расскажу, а писать не буду…»
Миша остановился, прислушался к тому, как храпит папа, посмотрел на тусклую лампочку и снова принялся писать.
«…Тут есть мальчик. Его зовут Зелёненький. Его спрятали в скатерти, а то бы он тоже погиб. И ещё есть девочка Онуте. Это всё равно что Аннушка. Её папа был в подвале, а зачем — я не знаю. И ещё тут есть мальчик Юргис. Это всё равно что Юрий. И Бронек есть, и ещё много других…»
Миша всё время забывал, что не надо макать, и после каждой фразы порывался обмакнуть перо. Нажимать, как обыкновенным пером, нельзя было, и буквы получались тоненькие, некрасивые, не то что в школьной тетради.
«…А больше новостей нет. Мы с папой часто думаем про Москву и всё вспоминаем.
А тут это место для папы. Он сейчас спит, а потом встанет и напишет.
Дорогая мама, я ещё знаю „висо гяро“. Это значит „всего хорошего“. Дорогая мама, напиши мне отдельно большое письмо. Твой сын М. Денисьев».
Миша положил перо и оглянулся на папу. Папа ещё спал. А Мише спать не хотелось. Написать, что ли, заодно и ребятам? Лучше всего — Лине, а она уж всем прочитает.
Миша взял чистый лист:
«Дорогая Лина! Лабас! Это значит…»
Тррр! — вдруг затрещал телефон. Миша вздрогнул, взял трубку и тихо, чтобы не разбудить папу, сказал:
— Слушаю!
— Товарищ майор, — сказали в трубке, — докладываю, что…
— Это не я, — перебил Миша. — Минуточку… — Он подошёл к папе: — Папа, тебя…
— А? Что? — Папа сразу сел, открыл глаза, потянулся. — Ох, я, кажется, чуточку задремал. Так ты говоришь, Миша, что мы с тобой идём по бульвару и что…
— Постой, папа, при чём тут бульвар? Тебя к телефону.
— А! — Папа босиком подошёл к столу. — Да… Хорошо.
Он положил трубку, сел и принялся натягивать сапоги.
— Папа, — сказал Миша, — ты что ж обуваешься,?
— Надо, Мишук.
— Ты ведь сказал: «Больше не пойду».
— Ничего не поделаешь, сынок: служба!
— А ты ведь хотел маме написать.
Папа притопнул каблуками, натянул на широкие плечи тесный халат:
— В другой раз… Или вот что: напиши за меня, дело верней будет.
Он вышел. Миша посмотрел на дверь, вздохнул и взялся за письмо к Лине. Он про всё ей рассказал: и про Онуте, и про Страшун-улицу, и про Зверинец, и про подвал. Он исписал целых три страницы.
А потом взял своё письмо к маме и на оставленном для папы месте написал:
«Дорогая мама, это я опять пишу, а не папа. Потому что его вызвали в госпиталь. Его часто вызывают. Потому что служба, ничего не поделаешь, мама, приходится…»
Он просидел за письмами заполночь. И, когда наконец заснул, на столе под тусклой лампочкой осталось лежать два бумажных треугольника. Один: «Москва, Никитский бульвар, Н. Денисьевой» и другой: «Москва, улица Горького, Л. Незвановой».
Глава одиннадцатая
СТИХИ
Утром Мишины треугольники на самолёте «С-15022» полетели в Москву. А сам Миша вышел из флигелька, пересек обширный двор и постучался в ветхую дверь сторожки. За дверью послышался тонкий голосок Онуте:
— Галима!
Миша уже знал, что «галима» значит «можно», и толкнул дверь. Сеней не было, и он сразу же очутился в комнате. Онуте сидела с книгой у маленького, забранного частой решёткой оконца.
— Миколас! — обрадовалась она. — Заходи.
— Лабас, — сказал Миша.
— Лабас, — улыбнулась Онуте и кинулась наводить порядок: поправила одеяло, взбила подушку, убрала со стола консервную банку, вытерла цветастую клеёнку.
А Миша взял книгу, которую Онуте оставила на подоконнике, и принялся разбирать длинное, непонятное слово на переплёте:
— «Э — ле — мен — то — риус», — с трудом прочитал он и заглянул в книгу. — Это что? Букварь?
Онуте кивнула головой.
— А зачем букварь? — спросил Миша. — Разве ты читать не умеешь?
