Холли Шиндлер - Темно-синий
— Мой опыт подсказывает, что учащимся, обладающим творческими способностями, обычно нравятся курсы по искусству или языку, — говорит миссис Фриц. — И в дальней перспективе они окажутся тебе полезны. Ведь школы искусств и университеты гуманитарного профиля обычно предпочитают, чтобы их будущие студенты имели Хорошую подготовку по этим предметам. Это могло бы тебе очень помочь при поступлении в колледж.
Она говорит и в это время копошится на столе: собирает и бросает в мусорную корзину обертки от сэндвичей и раскладывает бумаги.
— И мне кажется, — говорит она после паузы, заполненной еще одним недюжинным глотком «Доктора Пеппера», — кажется, я помню еще одну Амброз. По-моему, она работает в Академии искусств. Получается, склонность к творчеству — это у вас семейное.
Миссис Фриц улыбается мне какой-то абсолютно жуткой, пугающей улыбочкой — ясно, что она не выпустит меня из своих когтей. Она думает, что знает абсолютно все о моей убогой жизни. Об этом она и речь ведет, что ли? О том, что яблочко от яблони недалеко падает?
— Ну, никакой полученной в наследство склонности к творчеству у меня нет, если вы об этом, — говорю я. — И мне вообще это не нравится. Рисовать, писать и подобные штуки. Терпеть это не могу. Но в любом случае, спасибо вам за заботу. — Последнее предложение должно было бы прозвучать вежливо, но я произношу его с такой ненавистью, что с таким же успехом могла сказать: «Отвали, жирная корова».
Я сую свои тетрадки под мышку, пулей вылетаю из ее кабинета и в раздражении быстро иду по коридору.
Я в таком бешенстве, что меня тошнит от мысли о том, чтобы вернуться в класс и сидеть там рядом с Анджелой Фрисон, которая беспрестанно тянет руку и, наверно, в мыслях уже затачивает нож для анатомирования. Поэтому я сворачиваю к заднему входу и поднимаю металлический засов. Срабатывает сигнализация, но я выбегаю из здания и на всех парах улепетываю из поля видимости, так как знаю, что в любую секунду может появиться мистер Гроус с рацией на поясе и обнаружить, что Аура Амброз смылась с занятий.
9
Некоторые «безумные гении» добиваются успеха, но большинство из них так ничего и не достигает в жизни. Склонные к творчеству сумасшедшие подвержены вспышкам вдохновения, но им не хватает умственной сосредоточенности для того, чтобы завершить работу. Ван Гог был очень плодовитым художником, но только представьте, каких вершин он бы достиг, если бы не был таким отъявленным психом.
Я бегу по дорожке к дому. Музыка снова гремит вовсю, а это значит, что мама, вероятнее всего, испытывает похмельное терпение Пилкингтонов. Миссис Пилкингтон в любую минуту окажется на нашем крыльце и будет колотить в дверь и бормотать заплетающимся языком угрозы. Я распахиваю входную дверь и топаю по коридору. Но когда я с размаха открываю дверь маминой спальни, все, что я хотела ей высказать, исчезает, словно вода в раковине.
Мама рисует — ненавижу, ненавижу, ненавижу это выражение — как безумная. Окуная кисть в краску на палитре, она дышит, как при беге, — хрипло, тяжело. В горле у нее явно пересохло. Она бормочет себе под нос, и в этом бормотании иногда можно разобрать: «Я поправлю. Поправлю».
Повсюду раскиданы начатые и заброшенные холсты — на некоторых из них даже есть мазки из гипса, — словно пачка листов, подброшенных в воздух и разлетевшихся в разные стороны. Они лежат лицом вниз, лицом вверх или вовсе смяты. Краска с них запачкала покрывало на кровати, стенки комода. Некоторые выглядят так, будто их подрал тигр: через весь холст тянутся параллельные разрезы.
Занавески тоже залиты краской, на них видны даже отпечатки ладоней — как будто тут кого-то держат в заложниках.
Книги — учебники, книги по искусству, альбомы с репродукциями — валяются раскрытые, с вырванными страницами, которые устилают ковер. Прямо у меня под ногами лежит старое мамино портфолио, пыльное и потрепанное. Мне в уши бьет музыка, отдаваясь в груди. Я сажусь на корточки и открываю портфолио, перелистываю страницы с мамиными рисунками — теми, которые она рассылала по школам искусств, когда собиралась учиться на художника. Это было сразу после окончания школы, еще до того, как она съехала от Нелл и стала жить с папой, до того, как она поступила в местный колледж.
Я бы назвала это портфолио так: «То время, когда мама была целой». Я листаю страницы и думаю о том, что тот человек, который это нарисовал — яркие, радостные цвета, полные жизни мазки, ни следа неуверенности, ни следа покорности, ни следа скуки, — женщина, которая это нарисовала, — это вам не божий одуванчик. Это львица. А львицу просто так ветерком не сдуешь. «Она вернется, — говорю я себе. — Просто подожди. Она откроет глаза, потянется и зарычит. И мы отпразднуем ее возвращение целой бочкой шампанского».
Электрогитарный ритм проникает глубоко в мозг — такое ощущение, что даже минуя барабанные перепонки. Мама поставила «Пинк флойд». «Shine On You Crazy Diamond» беснуется в колонках, звуки летят в тебя, как смертоносные пчелы.
Я возвращаюсь к портфолио, которым всегда восхищалась. Подумать только, что это моя мама создала эти странные, ни на что не похожие изображения, которые невозможно упрятать в клетку какого-либо «изма». Они не просто абстрактные, или экспрессионистские, или импрессионистские. Каким-то непостижимым образом в них присутствуют черты и первого, и второго, и третьего. Странные углы, несочетаемые техники: широкие, смелые мазки — и тут же размытые, словно не попавшие в фокус лица, выглядывающие из окон кафе, автомобилей или лунных кратеров; на каждом рисунке столько деталей, что он похож скорее на фотографию, а не на что-то, созданное руками.
Чем дальше я листаю, тем больше меня пугает это портфолио. Эти картины словно говорят мне: «Смотри, Аура, вот сейчас ты настолько же здорова, насколько была она. Но скоро все изменится. Скоро ты начнешь разваливаться на части, понимаешь? Потому что даже мы — произведения искусства — уже не имеем никакого смысла. Это создания пораженного шизофренией разума, Аура. Куски, осколки, фрагменты — вот такой ты станешь. Наслаждайся цельностью, пока можешь. Потому что это не будет длиться вечно».
— Черт побери! — Мама вырывает портфолио у меня из рук. Ее взгляд — совершенно дикий — обвиняет меня в каких-то немыслимо ужасных вещах. — Ты что, хочешь принести молоток и шурупы? Хочешь меня починить? Да? А кто тебя об этом просил? — Она бежит к комоду, хватает что-то с него и бросает мне в лицо. Кристалл, который я вчера вечером сунула ей в карман. — Я не лом… не пол… не поломана. — Ее рот кривится, пока она бьется в поисках нужного слова.
— Мам… это кристалл, помнишь? — лепечу я. — Как когда у меня горло болело.
Ее лицо почти мгновенно стареет — как будто ее жизнь поставили на перемотку. Проявляются морщины под глазами, вокруг рта. Щеки проваливаются, их заливает тень.
— Думаешь, я больна? — шепчет она. — Думаешь, меня меньше?
— Нет… Я не то… Я совсем другое…
Мама наклоняет голову к свету, и тени стираются со щек. Молодость снова разливается по ее лицу, словно живительный сок, размягчая жесткую маску, которую я видела всего мгновение назад. Заполняются впадины под глазами. Чужая старая женщина отступает в сторону, и появляется моя настоящая мама, по-прежнему живущая глубоко внутри безумной незнакомки.
— Когда-нибудь ты поймешь, — говорит она, и ее голос чист, словно родниковая вода. — Когда вырастешь, ты все поймешь.
Ее слова ударяют меня, словно электрический разряд. Она точно знает, о чем говорит. Комната начинает вращаться, мой желудок сжимается, кожа горит. Боже мой, это правда. Мы с ней одинаковые.
Я не должна оставлять ее одну. Я не дура. Умом я понимаю, что не должна. Но ноги живут своей жизнью — они выносят меня из дому, как будто там начался пожар. Это срабатывает инстинкт самосохранения. Я хватаю ключи от «темпо» — надо бежать, бежать отсюда хоть ненадолго.
Я убеждаю себя, что, если возьму машину, у мамы будет меньше шансов чего-нибудь натворить. Так она точно не окажется за. рулем. Я даже запираю входную зверь и закрываю раздвижную стеклянную дверь в кухне. Может быть, думаю я, может быть, словно хомяк, находящийся в безопасной клетке, она не сообразит, что можно выйти на улицу.
И вот я кручу руль «темпо», жую нижнюю губу и молюсь, чтобы меня не остановили за разбитую фару, пострадавшую в инциденте с почтовым ящиком. Да, без прав ездить на машине нельзя, но это же не операция на мозге. Делов-то! Да вы посмотрите на кретинов, которым эти права дают. Кроме того, еще пока утро, и машин на дороге всего ничего. Руки на десять часов и на два, ремень безопасности пристегнут. Я напоминаю себе, что, в принципе, вождение машины ничем не отличается от вождения газонокосилки. Не выезжая на оживленные улицы, я переулками добираюсь до фотостудии «Зеллере».
![Жюль Верн - Миссис Брэникен [Миссис Бреникен]](/uploads/posts/books/28259/28259.jpg)
![Жюль Верн - Миссис Брэникен [Миссис Бреникен]](/uploads/posts/books/28288/28288.jpg)
