Альберт Лиханов - Музыка
Маленькими неторопливыми шажками, глядя мне прямо в глаза, Зинаида Ивановна подошла ко мне и вдруг потрепала по щеке.
— Уй — тютюлечки! — сказала она. — Какой большой мальчик! И учится, наверное, хорошо.
— Хорошо, хорошо, — торопливо подтвердила бабушка, и в голосе её ничуточки не было от того пренебрежения, с каким говорила она вчера о Зинаиде Ивановне.
— Ах, музыке! — воскликнула в это время Зинаида Ивановна, закатывая к потолку маленькие глазки и всплёскивая ручками. — Ах, музыке! Я вас понимаю!.. Ну что же, что же… Приходите! Я ваша!..
— Когда же? — спросила мама, как девочка стоявшая всё время в тени.
— Хоть завтра! — сказала Зинаида Ивановна, но тут же спохватилась: — Нет, завтра я не могу… Послезавтра… Впрочем, давайте на той неделе, в понедельник…
* * *— Ишь ты, стрекоза! — ерепенилась бабушка, когда мы шли домой. — Завтра, послезавтра, в понедельник. — И тяжело вздыхала: — Будет ли какой от неё толк?
А мне почему — то вспоминалось серебряное, в чешуйку платье Зинаиды Ивановны, и казалось, что толк будет…
На первый урок мы пошли вместе с бабушкой, и Зинаида Ивановна, уже без чешуйчатого платья, поила нас чаем, а потом долго музицировала.
Она играла польки и вальсы, и бабушка, смягчаясь, молча, понимающе кивала головой, когда Зинаида Ивановна брала высокие аккорды. Бабушке первый урок очень понравился, она в корне пересмотрела своё отношение к дальней родственнице и полностью доверила меня ей.
Теперь я ходил на музыку уже один и чаем Зинаида Ивановна меня не поила, поглубже запахивалась при моём появлении в засаленный стёганый халат и садилась рядом со мной к инструменту.
Она учила меня для начала, как надо держать руки, как нажимать клавиши и в то же время жать на педали внизу.
Жать на педали мне особенно нравилось, это напоминало автомобиль — сцепления и тормоза, — и, увлекаясь этим, представляя, что я шофёр, а никакой не музыкант, я забывал об остальном.
Зинаида Ивановна обречённо откидывалась на высокую спинку стула, стирала пот со лба, тяжело дышала, по лицу её ползли красные пятна, а я сидел, опустив голову, сознавая собственное ничтожество, и боялся взглянуть на учительницу.
Наконец Зинаида Ивановна отходила, лишь в голосе её слышалась какая — то тугость, будто трудно ей было мне всё наново объяснять, и мы начинали опять.
Отметок, ясное дело, Зинаида Ивановна не ставила; бабушка, пристроив меня к музыке, успокоилась, решив, что теперь, видно, надо ждать; мама с утра до позднего вечера была на работе, так что о моих музыкальных успехах знали лишь мы — я и моя учительница, а дома на вопрос: "Ну, как там музыка?" — я непринуждённо отвечал: "Всё в порядке".
Не помню точно, какое упражнение мы разучивали с Зинаидой Ивановной первым. По — моему, это было упражнение номер 24, какая — то очень простенькая музыкальная фраза. Нужно было ударить несколько раз разными пальцами по клавишам в определённой последовательности. Выходило упражнение номер 24.
Видно, комиссия в музыкальной школе кое — что понимала всё — таки: запомнить на слух упражнение это я никак не мог, поэтому после нескольких сеансов мучений я попробовал запомнить, какими пальцами куда надо было жать.
Но запомнить это тоже оказалось не просто, что — то я там такое путал, и Зинаида Ивановна, видно отчаявшись, велела мне поучиться писать музыкальные ключи.
— Вот посмотри, — сказала она, ткнув пальцем в ноты. — Ты, конечно, знаешь, что такое музыкальный ключ?
Я кивнул.
— Вот и напиши целую страницу ключей.
Придя домой, я быстро написал по памяти страницу ключей в тетради, чтобы поскорее выбросить из головы эту музыку и заняться своими делами.
На другой день по дороге к Зинаиде Ивановне мне попался Юрка Рыжий. Я шёл с нотной папкой на верёвочке, с довоенной ещё папкой, которую невесть где раскопала бабушка, а Юрка стоял на тротуаре, пристально, как удав, глядя на меня.
— Хе — хе! — сказал он. — Хе — хе, музыкантом заделался!
Я сжался весь, готовый к схватке, но Юрка пропустил меня мимо, не тронув пальцем.
— Ну, музыкант! — крикнул он вслед, то ли с удивлением, то ли с угрозой. — Ну, музыкант!
Трепеща, я пришёл к Зинаиде Ивановне. В её комнате гремела музыка, соревнуясь с отчаянным мужским голосом. Я остановился в нерешительности, взявшись за дверную ручку, не зная, входить или лучше не надо.
А рояль гремел так, что, казалось, у него вот — вот струны лопнут.
— Мой совет — до обручень-я,
Не цалуй я-го! — орал мужской голос. —
Не цалуй я-го!
Аха — ха — ха-ха!
Ха — ха — ха-ха!
Я даже вздрогнул от этого хохота, приоткрыл дверь и увидел Зинаиду Ивановну в том же стёганом халате, но не так, как обычно, глубоко запахнутом. У рояля, облокотившись, стоял мужчина с галстуком — бабочкой. Я сразу подумал, что ему бы больше подошло грузить на пристани мешки с картошкой или молотобойцем работать с такой ядрёной, пунцовой физиономией, но Зинаида Ивановна не дала мне разглядывать своего певца, прервала музыку, вышла в коридорчик и, улыбаясь, будто первый раз меня видела, спросила:
— Ну, как ключи?
Я достал из папки тетрадку. Странно всхлипнув, Зинаида Ивановна побежала в комнату, и я услышал, как она кричала там, за дверью, смеясь:
— Ты смотри, какие ключи!
Урока у нас не было, я ушёл переписывать ключи, потому что они были у меня — целая страница — животиками направо, совсем в другую сторону.
Возвращаясь домой, я снова увидел Юрку. Он стоял на том же месте, будто никуда и не уходил.— Эй, ты! — сказал он мне, когда я поравнялся.
— Эй ты, музыкант, сыграй что — нибудь!..
Домой я пришёл с синяком и с отвратительным настроением, потому что противопоставить синяку ничего не смог.
* * *
С этих пор начались мои настоящие муки.
Каждый раз, когда я шёл на музыку, меня встречал Юрка. Я пробовал изменить маршрут, ходить другой улицей, но Юрка ждал меня и там, будто у него было сто глаз.
Он пинал меня — не сильно, нет, легонечко зтак подпинывал, едва — едва, или просто шёл сзади, и это было ещё хуже. Содрогаясь всей душой, униженный, затоптав куда — то глубоко в себя собственное достоинство, я шёл, всей спиной ощущая Юрку, каждую минуту ожидая, что он ударит сзади. Но Юрка не ударял, он шёл за мной с полквартала, потом отставал, и этот момент, когда он останавливался наконец, я ощущал почти физически.
Вздохнув, не оглядываясь, я прибавлял шагу и до самых ворот Зинаиды Ивановны мне было тошно… Всё кипело во мне, кулаки сжимались сами собой — так ненавидел я Юрку и презирал себя. Героические картины сменялись одна другой в моём воображении: то мне казалось, что я знаменитый боксёр и вот мы, уже взрослые, встречаемся на улице, и я бью его, легонько так бью одной левой прямо в подбородок, а он катится кубарем; то мне виделась война и я остаюсь подпольщиком в нашем городе, а Юрка, ясное дело, становится предателем, и я мщу, не только за себя мщу, но, конечно, и за себя — хватаю его тёмной ночью на улице и веду на партизанский суд…
Но между видениями я снова оказывался на улице, шагая к Зинаиде Ивановне с этой проклятой музыкальной папкой, и прохожие толкали меня и возвращали к действительности, к Юрке, которого я встречу не когда — то там, а который сейчас стоит посреди дороги на пути домой.
Я стучался в дверь к Зинаиде Ивановне, и новые мучения наваливались на меня.
Музыкальные ключи кое — как нарисовать мне удалось, но занятие, пропущенное из — за этого "ха — ха — ха — ха", из — за этого сатаны с бабочкой — галстуком, немедленно сказалось: я снова забыл, куда каким пальцем жать в 24‑м упражнении.
Зинаида же Ивановна, решив, видно, что она достаточно помаялась со мной и уж что — что, а 24‑е упражнение я должен знать назубок, заупрямилась, требуя от меня упражнение, и не желала показывать, куда когда надо нажимать.
Это занятие было переломным в моей музыкальной биографии.
Я пыхтел, обливаясь потом, краснел от макушки до пяток, нажимал клавиши, лихорадочно пытаясь вспомнить, как это делается, но рояль издавал какие — то чужеродные звуки, вовсе не напоминавшие музыку.
В тяжёлые минуты всегда приходят какие — то странные, ненужные мысли. Отчаявшись, опустив руки, я вспомнил вдруг давнее своё видение. На сцене перед толпой народа стою я в чёрном фраке с галстучком, как у того "ха — ха — ха — ха", который приходил к Зинаиде Ивановне.
Я глянул вперёд, перед собой. В блестящей стенке рояля отражался жалкий шпингалет со встрёпанными волосами, в залатанной на локтях курточке и курносый вдобавок…
Мне стало горестно, так горестно, что захотелось не то что зареветь, — завыть волком, протяжно и глухо, от отчаяния, оттого, что я такая бездарь!
