Наринэ Абгарян - Манюня, юбилей Ба и прочие треволнения
Ба ее сильно жалела. Всегда здоровалась и расспрашивала про жизнь. Шаш Тамар отвечала невпопад, но обстоятельно. Ба терпеливо выслушивала сбивчивые рассказы, поддакивала. Если шла с покупками с базара, обязательно вытаскивала из авоськи персики или гроздь винограда и протягивала ей. Тамар с достоинством принимала фрукты, от денег всегда отказывалась. Как-то Ба поколотила несколько подростков, которые шли за шаш Тамар по улице и отпускали в ее адрес скабрезные шутки. Роза Иосифовна догнала их и выдрала каждому уши.
– Вы чего? – обиженно пыхтели подростки, пытаясь вырваться из цепких рук Ба.
– Ничего! – прогрохотала Ба. – Идите отсюда, еще раз поймаю, на одну ногу наступлю, за другую потяну и разорву пополам, ясно? Щщщщщенки! Такие шуточки в адрес своих матерей будете отпускать, они-то хамское отношение точно заслужили, раз таких идиотов себе на голову воспитали!
Очередь из хозяек у продуктового напротив проводила убегающих подростков улюлюканьем и умелым свистом, Ба пошла дальше по своим делам, а шаш Тамар даже на шум не обернулась. Ибо ничего из случившегося она просто не слышала.
Третья труженица бани звалась тетя Ашхен. Тетя Ашхен работала начальницей, бухгалтером и кассиршей. Женщиной она была грозной и неуступчивой, глядела исступленно и улыбалась крайне редко, только по государственным праздникам. На Первомай, например, или в очередную годовщину Великой Октябрьской революции. Правда, от улыбки у нее делалось такое изуверское выражение лица, что уж лучше бы она всегда хмурилась. В бане у тети Ашхен имелся собственный «кабинет» – крохотный закут с занавешенными от любопытных глаз окнами. Так как тетя Ашхен была женщиной гренадерского роста и весьма обильного телосложения, она смотрелась в своем закуте так, словно ее туда запихивали изо всех сил и, счастливо запихнув, запечатали намертво дверь, чтобы она, не дай бог, не вывалилась наружу. Поэтому каждый, кто заходил в баню, первым делом натыкался на торчащие между штор в цветочек вытаращенные глаза и поджатые в недовольстве челюсти тети Ашхен.
Этими недовольными челюстями она и лязгнула Ба, что все билеты в отдельные номера раскуплены на многие часы вперед.
– То есть как это? – недоверчиво скособочилась Ба.
– Роза, неужели ты думаешь, что я бы стала тебе врать? – заколыхалась тетя Ашхен. Закут опасно заскрежетал и попытался треснуть по швам. – Посмотри, что кругом творится!
Кругом действительно творилось несусветное – холл забился почти до отказа. Стоящие вдоль стен деревянные скамьи были заняты ждущими своей очереди на помывку людьми.
– Лучше сходите в общую залу, там сейчас мало народу, а вот вечером, после работы, яблоку негде будет упасть, – шепнула тетя Ашхен.
Под наше нытье Ба взяла билеты в общее отделение. Пока мы стыдливо раздевались, прикрываясь дверцей шкафчика, она переоделась в ночнушку, а потом погнала нас под душ. Не зря мы, конечно, сопротивлялись походу в «общую залу», словно чувствовали, что среди других голых тетенек столкнемся со Скелетиной – женой ненавистного физрука Мартына Сергеича. Скелетина преподавала в нашей школе историю. При виде нас она попыталась сделать вид, что это не она, но подыграть ей мы не догадались.
– Здравствуйте, Маргарита Карапетовна! – радостно отрапортовали мы.
Маргарита Карапетовна пробормотала что-то невнятное, прикрылась мочалкой и повернулась к нам спиной. Спина у Скелетины была такая, что легко могла сойти за стиральную доску – вся в ребрах, торчащих позвонках и копчике. Груди при всем старании на Скелетине мы не разглядели, если только какие-то чахлые зачатки! Наш созерцательный процесс самым бесцеремонным образом оборвала Ба – она подцепила нас за шкирки и поволокла в дальний конец помещения.
– Чтоб не отвлекались! – рявкнула грозно.
Впрочем, с нового места дислокации открылся такой исчерпывающий вид на голых тетенек, что мы моментально потеряли дар речи и даже не сопротивлялись, когда Ба немилосердно натирала нас натуральными мочалками.
Голых тетенек было штук восемь. Одни намыливались, другие обливались водой, а одна тетенька устроила самую настоящую стирку. На лавочке рядом возвышалась гора перестиранного белья, а его хозяйка тем временем увлеченно полоскала под душем то ли наволочку, то ли кухонное полотенце – в густом паре разглядеть точно, что тетенька полощет под упругой струей воды, было категорически невозможно.
По центру зала хилой конструкцией возвышалась Скелетина. Справа от нее мылась какая-то невероятно рыхлая и густоволосатая женщина.
– Я подумала, что она мужчина, – шепнула мне краем рта Манька, пока Ба сдирала мочалкой с Каринки кожу, – она даже волосатее моего папы!
– И моего! Я тоже испугалась, что она мужчина. Но титьки-то у нее во! – повела я руками перед собой, намекая на огроменный размер тетенькиных грудей.
Груди были действительно какого-то катастрофического размера. Скелетина на их фоне выглядела ожившей гиперактивной жердью. Гиперактивности, думаю, ей придали наши пристальные взгляды – пришпоренная таким вниманием, она мылась с прямо-таки космической скоростью.
Впрочем, от нее не отставала Ба. Поэтому через полчаса наша доведенная до стерильной чистоты троица вывалилась в холл.
– Посидите тихо, сейчас я быстренько искупаюсь и выйду к вам, – велела Ба, выпроваживая нас из душной раздевалки.
Пока мы отходили от бешеного мытья, Манька выдвигала разные версии о причинах волосатости тетеньки.
Сначала она предположила, что эта тетенька – тяжелобольной человек, и болезнь эта называется «мужская волосатость для женщин». Мы с Каринкой фыркнули – было очень сложно представить, что в природе существует такое заболевание. Манька тоже посмеялась с нами, а потом выдвинула новую версию, что эта тетенька когда-то была волосатым дяденькой, а потом у него выросла грудь и он превратился в тетеньку.
– А куда тогда его писюн делся? – полюбопытствовала Каринка.
– Отвалился.
– Вот так прямо взял и отвалился? – похолодели мы.
– Угум. Как хвост ящерицы.
Мы своими глазами видели, как это бывает, – однажды Каринка погналась за ящерицей, нечаянно наступила ей на хвост, и тот мигом отвалился, и, пока мы, остолбенев от изумления, наблюдали корчащийся в конвульсиях обрубок хвоста, ящерицы и след простыл… Так как мы не понаслышке знали, каким образом отваливаются хвосты у ящериц, то живо представили эту душещипательную картину. И, покамест мы с Каринкой, глаза врастопыр, фантазировали, как писюн этого внезапно превратившегося в тетеньку дяденьки корчится на полу, наша неугомонная подруга придумала еще одну версию волосатости.
– А может… – загоревшись новой идеей, стартовала она, но мысль свою продолжать не смогла, просто замерла с открытым ртом.
– Чего может? – спросили мы, повернулись в ту сторону, куда глядела Манька, и тоже окаменели – поправляя на плече побитую молью лису, к нам приближалась шаш Тамар.
– В девятнадцать ноль-ноль ровно, – заговорщицки подмигнула она густо подведенным глазом. В ушах покачивались золотые, с кроваво-красным рубиновым камнем, сережки.
Мы громко сглотнули, не в силах отвести взгляд от ее обезображенных мочек.
– Говорю – в девятнадцать ноль-ноль! – требовательно повторила шаш Тамар и завертелась в каком-то танцевальном движении – вокруг тощих ног затрепетал кружевной подол комбинации, большие каблуки старомодных туфель пробили на кафельном полу чечетку.
– Чего в девятнадцать ноль-ноль? – каркнула Каринка. Мы с Манькой, не в силах выдавить из себя ни звука, просто кивнули головой.
– В девятнадцать ноль-ноль ровно! И ни минутой позже! Ясно? – повторила шаш Тамар и, наклонившись к нам, шепотом зачастила: – Спутник никого ждать не будет! Он летает туда-сюда, фотографирует и набирает желающих. А потом фьють – и ты уже дышишь не носом, а жабрами! Компрене[2]?
Еще бы не компрене! Знать бы хотя бы, что это таинственное «компрене» означает! Мы дружно вспотели и забегали глазами. А шаш Тамар увлеченно исполняла разные танцевальные па, вихляя тощими бедрами и драной рыжей лисой на плече.
К счастью, скоро освободился отдельный номер, и она, прервав свои пляски, накинула на плечи халат и побежала готовить помещение к новым посетителям.
Пока шаш Тамар отвлеклась на уборку, мы бесшумно просочились в общее отделение – уж лучше сидеть в жаркой раздевалке, чем слушать бредни и пялиться на обезображенные уши городской сумасшедшей. Ба ничего рассказывать не стали, чтобы не нарываться на нравоучения.
Сонечку и Гаянэ мы пришли забирать до полдника, и по этому случаю наша младшая сестра подняла такой вселенский вой, что нам пришлось зарулить на детсадовскую кухню и попросить у повара стакан кефира и печенье. Потом Ба взяла довольную Сонечку на руки, и мы дружной компанией потопали домой. На подступах к улице Ленина услышали какой-то странный шум. Сначала не очень поняли, что происходит, но потом сообразили, что странный шум – это чьи-то выкрики в рупор. Притом рупор, видимо, странным образом перемещался по городку, потому что выкрики слышались то справа, то слева, то вообще с Речного квартала. Разобрать слова не получалось – рупор изливался шипением и прочим нечленораздельным шумом.
