Григорий Замчалов - Великан
— Ну, ладно. Пусть будет по-твоему, только пойдем скорей. Они опять взяли с собой ружья. Может, они вечером возьмут нас на охоту.
Туда, где наши пахали, были две дороги: одна кругом — по ней на телегах ездят; другая прямо через лес. Мы пошли прямо. Чего нам бояться в лесу? Идем, разговариваем, смеемся. Потом оглянулись — сбоку от нас какая-то собака. Немножко на нашего Тумана похожа. Лоб широкий, сама вся серая, а нос черный. Я хотя сразу узнал, что это не Туман, но все-таки позвал его, так просто, нарочно:
— Тумочка! Тум! Поди сюда, на́!
Он глянул на меня и свернул в сторону. Отбежал немного и опять пошел за нами. Я еще раз позвал его, строже:
— Ну, поди сюда! Туман! Иди сюда скорей! Вот, смотри: хлебца, на́, на́!
Он остановился и ощерил зубы. Мы с Семкой рассердились. Нашли по хорошему сучку и — на него.
— Ах ты, дрянь такая! Пошел тогда отсюда! Пошел вон!
Я как запустил в него сучком своим, так он сейчас же удрал.
А мы пошли дальше. Шли, шли, вдруг смотрим — впереди иле, недалеко, срубленное дерево. Не срубленное, а его пилой спилили с двух сторон. На пеньке, в ложбинке, лежит что-то серое, рыжеватое. Семка говорит — заяц, я говорю — нет. Пригляделись получше — верно, заяц, одно ухо видать.
Мы долго на цыпочках искали, нашли здоровую дубинку, начали подкрадываться. Я шел впереди. Семка сзади. Мы смотрели под ноги, чтобы не хрустнуть веткой. Мы даже дышать старались тише. Но тут мне пришло в голову: «А что, если это мать и ее где-нибудь дожидаются дети? Тогда ведь нехорошо убивать ее».
Я остановился, чтобы сказать это Семке, и наступил на ветку. Она чуть треснула. Заяц рванулся, и мы увидали, что их там было два целых. Да красивые, оба со звездочками на лбу. Вот бы поймать таких живыми!
Тут, откуда ни возьмись, опять эта собака. Как бросится на них! Они повернули назад, в разные стороны. Но она враз настигла одного. Мне показалось, что она только дотронулась до него носом. Он лег и перестал двигаться. Собака бросилась за вторым. Мы подошли — у зайчика вся голова красная. Семка говорит:
— Бежим скорей, тятям скажем.
Мы схватили горшок и понеслись.
Пашня была близко. Мы выбежали из леса — наши сидят под деревом, обедают. Я только начал им рассказывать, Иван Федорович вскочил на ноги.
— Где, какая собака? Ах, паршивцы! Да ведь он мог вас насмерть загрызть!
Мой тятя тоже вскочил. Они даже не дослушали про зайчиков. Кинулись в палатку, схватили ружья и — в лес, откуда мы пришли. Мы с Семкой побежали за ними, но они так здо́рово прыгали, что мы сразу отстали. Зашли в лес — их уже не видно. Искали, искали, нигде нет. Как в землю провалились.
Мы уже хотели обратно итти. Смотрим — опять серая собака, Скачет во весь дух, в зубах у нее наш зайчик висит. Вдруг на леса — бабах! Мы глянули — там дымок, за дымком Иван Федорыч. Собака подпрыгнула и ударила в другую сторону. Тогда из леса второй раз — бабах! Это выстрелил мой тятя, я хорошо видел. Собака закружилась на одном месте, потом упала. Иван Федорыч подошел и сапогом повернул ей морду.
— Здоровый! Видно, не очень голодный был.
Он подумал немного, потом обернулся к Семке и сердито закричал:
— Да зачем вас понесло в лес-то?
— Мы обед тебе несли. Мама утку послала, которую ты вчера убил.
— Умница твоя мама! Я же не голодный тут. Вы знаете, какая это собака была? Волк!
Я прямо подпрыгнул от радости. «Ага, теперь не будешь форсить больше! Погоди, еще нашему тяте премию дадут. Я расскажу всем мальчишкам, и тогда о ваших утках никто даже не вспомнит».
Подошел и тятя. Он тоже потрогал волка сапогом и вдруг сказал:
— Эх, и здоровый! Ну, Иван Федорыч, тебе второй день везет. Вчера пять уток сшиб, сегодня волка.
Иван Федорыч даже сам удивился:
— Постой… Да разве это не ты его? А мне показалось…
— Нет, я промахнул. Шут его знает, палец как-то сорвался. Бахнул и сам вижу — в дерево. Такое уж, видно, счастье тебе.
Семка обрадовался. Он стал уверять, что своими глазами видел, как его отец убил волка. Я хотел сказать, что все это неправда. Но тятя строго поглядел на меня и мигнул, чтобы я молчал.
Тогда я вспомнил больную Семкину мать и все понял. Наверно, так же было и с утками: тятя попадал, а Иван Федорыч только подбирал. Вот так тятя! Жалко, нельзя рассказать никому!
У меня дома был ножичек, складной. Я его от всех прятал, потому что он с шилом и штопором, — такого ни у кого нет. Вечером мы с Семкой собрались итти в кузницу, смотреть, как там огненную болванку разбивают. Семка вышел из дому заплаканный.
— Гриша? Нашей маме опять хуже. Она капусты поела, и у нее живот заболел.
Я забежал домой, взял свой ножичек и зажал его в руку. Пошли в кузницу. Семка все про мать свою говорил. Я нарочно поглядел в сторону, как будто там было что-то интересное. Семка тоже оглянулся, а я тем временем бросил вперед ножичек.
Идем дальше. Вот уже видно. Я опять стал смотреть по сторонам, чтобы Семка один нашел. А он не видит. Зевает, как ворона. Я толкнул его плечом, прямо на ножичек — он все равно не увидел. Наступил рядом и прошел мимо. Мне пришлось нагнуться, будто ногу уколол, и поднять.
Немного прошли, я второй раз кинул. Он опять прошел мимо. Вот слепой! В третий раз я, как бросил, так начал смотреть себе под ноги. Семка тоже опустил голову. Неужели и так не заметит? Нет, заметил. Вытаращил глаза, кинулся вперед и закричал:
— Чур одному! Чур одному!
Наконец-то! Я подбежал и нарочно стал говорить, что я тоже видел. Но он знал правила: раз я ничего не крикнул, значит ножичек его. Все вышло хорошо, как я хотел. Но дальше все пошло совсем не так. Семка первым делом объявил, что ножик чересчур маленький. Потом, у него нет ножниц и подпилочка. Потом, одно лезвие на конце чуть сломано. Я говорю:
— Ну, и бесстыжие глаза у тебя! Ты знаешь, какая польза от ножика? Потом, самое главное: кто найдет, тому счастье будет. Вот ты нашел, значит ваша мать скоро поправится.
Он обрадовался и меня же начал стыдить: как я под самым носом не заметил ножичка, Пришли к кузнице, там полно ребят, а он во весь голос кричит:
— Вот счастье нам! Тятя вчера пять уток убил, сегодня волка. Я сейчас иду — на дороге ножик. А Гришка — ворона: чуть не наступил на него и не заметил…
Я сжал зубы — ни одного слова. Ладно, думаю, бреши! Но он как нарочно, заговорил про тятю: как он два раза оскандалился — один раз с утками, другой раз с волком. У Семки выходило так, что тятя даже ружья как следует держать не умеет.
Тогда я не вытерпел. Схватил его за грудки и крикнул:
— Эх, дурная твоя голова! Да ты знаешь, откуда вам счастье такое?
Тут мимо кузницы прошел Иван Федорыч с нашим тятей. Я поглядел на тятю и рот себе зажал рукой.
— Э-э, не знает, не знает, что сказать!..
Думаете, легко мне было промолчать? Зато я теперь знаю: вырасту, буду все делать, как тятя.
По́мочь
Про колхозы тогда еще не знали, трактора ни одного не было, каждый сеял сам для себя, да еще в разных местах, на узеньких делянках. Про пионеров у нас только слух шел, а комсомольцев было штук десять, не больше. Над ними все смеялись, считали их вроде дурачков — за то, что они любят песни петь. Я сам тоже так думал.
И вот один раз пришло время косить, а у нас ни лошади, ни косаря нет. Мамка хоть и умела косить, да чего она накосит? Кабы она мужик была, а то какая в ней сила? Да и косы тоже не было.
Раньше нам всегда и косил и возил дядя Петька, а тут у него у самого лошадь сдохла. А другие дядья у нас богатые. Они даже не знались с нами.
Мамка плакала все время:
— Пропадет хлеб, весь погибнет! Зимой что будем есть? Разве что побираться пойдем.
Я сказал ей, чтобы она по́мочь собрала, — она не хочет.
— Водки, — говорит, — надо, без водки никто не пойдет. А у нас денег нисколько нет.
Пошла мамка к Лаптевым. У них трое мужиков и лошади были. Микита Лаптев говорит:
— Ладно, сделаем. И скосим и обмолотим — готовенький хлеб получишь. Только половину нам.
— Да что же нам-то останется? Там его всего ничего, а ты — половину.
— Ну, как хочешь. А так, зря, мы тоже не будем возиться.
Мамка подумала, подумала, да и согласилась. Что же с ними сделаешь, раз они такие? Весь хлеб пропадет, тогда еще хуже будет.
Пришла она после этого домой и все мне рассказала. Она всегда мне все рассказывала. Я хоть и маленький был, а все-таки самый старший.
Я хотел придумать что-нибудь, чтобы без Лаптевых обойтись, и не придумал ничего. Так на этом и порешили. Мамка сказала, что в это воскресенье Лаптевы свой хлеб будут докашивать, а на другое наш скосят.
* * *Вечером пошел я на улицу — там Серега Шкурин и еще другие мальчишки. Стали играть, а Серега все время форсит. Своим братом Мишкой хвастает, что он в комсомол поступил. Я говорю:
