Григорий Замчалов - Великан
Старый мерин и Звездочка
У нас в колхозе конюшня большая. В ней стоят пятьдесят три лошади. За ними хорошо ухаживают, поэтому они все сытые, красивые. А одна есть, Звездочка, так она прямо как на картинке. Масть у нее серая, с темными яблоками. Ее возили в город Воронеж. Она там взяла первый приз на скачках, всех обогнала. Теперь ее держат в особом станке, и она все время бьет по деревянному полу копытом.
Старый конюх — мой тятя. Дедушка Федор тоже немножко родной нам. Из-за этого мне прямо беда. Мальчишки думают, что я, когда захочу, могу покататься на Звездочке. Они все время пристают:
— Гриша, попроси отца, пусть он даст нам поездить. Ну что тебе, жалко?
А я отцу даже заикнуться не могу про это. Он сердитый. Подойди только к лошади, дотронься до нее — он сейчас же кричит:
— Уйди, уйди! Это тебе не игрушка, понятно?
Дедушка Федор гораздо лучше. Мы с Семкой один раз пришли к нему, когда тяти не было, еще в начале зимы. Он говорит:
— Родные вы мои, я бы с удовольствием. Да вы сами подумайте: лошади работали все лето, устали, надо им дать отдохнуть. Вот приходите подальше туда, к весне, тогда можно будет Тогда уж я вас покатаю.
К весне мы пришли, он опять не дает. Скоро, говорит, пахать поедут: надо, чтобы лошади были справными. Нельзя их гонять перед работой. Вот летом — другое дело. Тогда купать лошадей самое подходящее для ребят.
Приходим летом — он смеется:
— Тю, милые! Да сейчас и лошадей-то нет. Они все на работе. Вы на палочках — это гораздо удобнее: по крайней мере не упадешь.
Мы зашли в конюшню. Там все окна закрыты, темно, прохладно. Лошадей, правда, ни одной нет. Даже Звездочку нашу увели, хотя она в поле совсем не работает. В самом конце запахло свежим навозом. Мы прошли туда и увидали старого мерина. У него зад торчал наружу из станка, а спину видно было сверху — вот какой он большой. Масть у него тоже серая, как у Звездочки, только гораздо светлее и не в яблоках, а в маленьких крапинках — в гречке. Но самое главное — он ведь старый-престарый. Как на нем ездить, когда у него нижняя губа отвисает до полу?
Мы все-таки пошли к дедушке:
— Дай хоть на мерине покататься!
— Нет, ребята, не дам. Надо совесть иметь. Сколько он на своем веку тяжестей перетаскал — в гору не уложишь. Это был умный конь, послушный. А теперь у него силы нет… Вы сами подумайте: разве хорошо такого старика тревожить?
Мы сделали вид, как будто ушли, а сами спрятались недалеко и ждем. Немного погодя дедушка ушел. Он запер конюшню на замок, ключ положил под самую крышу. Мы достали ключ, открыли дверь. В конюшне на стене висели уздечки. Мы надели одну на Серого, заправили ему в рот удила и вывели во двор. Он был смирный: как остановится, так заснет. Хоть из ружья стреляй — не пошевельнется.
Теперь — как взобраться на такого верзилу? Мы думали, думали, наконец придумали. Рядом с конюшней есть старый сарай, открытый. Под ним есть кормушка. Я встал на кормушку, с нее — на Серого. Крыша у сарая низкая, верхом можно проехать только в одном месте, где в ней сделан вырез. Я направил туда Серого, и он послушно вышел. Двор у конюшни большущий. Я сперва, ездил шагом, и Серый все слушался меня. Потом я погнал его рысью; тогда он вовсе остановился и заснул. Мы оба кричим на него, машем руками — он ни с места. Семка принес длинный прут и начал стегать его сзади, а я поводом сверху. Кое-как сдвинули, даже разогнали рысью. Я два раза проскакал взад-вперед по двору. Семка все бегал за мной и просил:
— Ну, довольно уж! Гриша, теперь давай я немножко. Ну, хватит, Гриша!
В третий раз Серый бежал, бежал и вдруг остановился на самой середине двора. Я не успел схватиться за гриву и перелетел через его голову. Ударился я не больно, даже не почуял ничего. Только вышло смешно: я упал и лежу, не встаю. Семка спрашивает: убился? А я ничего не вижу и не слышу. Потом очухался и сразу на Серого:
— У, ты, старая дубина! Тоже еще хитрить вздумал. Смотрю — он уже спит. Глаза закрыты, нижняя губа висит, за ней торчат желтые зубы. А дышит тяжело — в точности, как дедушка Федор, когда устанет. Бока высоко подымаются и опускаются. Мне стало жалко его, и я сказал:
— Сема, давай, правда, совесть иметь. Сколько он тяжестей перетаскал! Разве хорошо такого тревожить?
Сема говорит:
— Да, хитрый! Сам покатался, а как мне, так совесть иметь. Вот я покатаюсь, тогда пожалуйста.
Мы снова повели Серого под сарай. Он обрадовался, думал — отдыхать, и шел скоро. Но, когда на него взобрался Семка, он ни за что не хотел итти. Насилу-насилу тронулся с места. Семка на радостях ударил его поводом.
— Гриша, смотри, как я: с места карьером. Гляди!
Серый нарочно взял и свернул налево, где нет прореза в крыше. Семка бьет его, изо всех сил тянет направо, кричит: «Трр, трр!» А он, знай свое, тянет налево.
Я кричу:
— Нагнись! Нагнись скорей, а то он тебя расшибет!
Семка нагнулся, и Серый занозил его под крышу. Я уцепился за гриву, тяну Серого вперед:
— Но, но! Но, Серенький!
Он как мертвый: закрыл глаза и опять уже спит. Удила выплюнуты, с них свешивается зеленая слюна.
Семка сперва кряхтел, потом начал стонать, потом закричал глухим голосом, как будто ему сдавили горло. Его зажало между крышей ж спиной Серого, ему нельзя было пошевельнуться. Я увидал это и закричал сильнее Семки:
— Дедушка, дедушка! Ой, дедушка, скорей!
Он, наверно, был близко. Прибежал, вытащил Семку, отпустил Серого. У Семки была ободрана вся спина до крови. Как только его сняли, он заплакал. Но дедушка, вместо того чтобы утешать его, вдруг затопал ногами:
— Ах вы, безобразники! Это вы что же — замки ломать? Сейчас отправлю в совет! В тюрьму вас обоих, под суд! Измываться над старой лошадью — ах, разбойники!
Семка притих. Мы начали просить прощенья. Тут, откуда ни возьмись, мой тятя. Подошел, спрашивает, в чем дело. Мы опустили головы, ждем, что теперь будет. Дедушка помолчал немного, потом говорит:
— Да вот… ребята пришли. Пристают: дай им работу, помогать хотят. Какую я им работу дам, таким маленьким?
— Пускай вон двор подметут, коли хотят.
Мы прямо не дышим от радости. Вот так дедушка! А мы думали, он рассердился на нас.
Мы подмели двор, убрали в конюшне, потом до самого вечера помогали дедушке смазывать дегтем хомуты и шлейки. А вечером из леса привели Звездочку, и тятя сказал:
— Ну, раз они такие молодцы, тогда им можно прокатиться.
И мы проскакали по три раза. Правда, по двору только, но зато на Звездочке и рысью.
Хлеб
Очень-очень давно это было — я как сквозь сон помню. У нас кончился весь хлеб, а больше печь не из чего — муки не было. Мамка ходила к богатым мужикам, просила, чтобы взаймы дали, — они не дают.
Нам с Ванькой тоже есть хотелось, да мы молчали. А Фроська — дура, не понимает ничего. Она все время приставала:
— Мама, я есть хочу.
Мама ей сколько раз говорила:
— Доченька, где я возьму-то тебе? Нету у нас ничего. А она все свое:
— Мама, дай хлебца.
Мама зачем-то на двор вышла. Я подошел к Фроське и кулак ей показал:
— Видала вот?
Она говорит:
— Видала.
— А будешь еще хлеба просить?
— Буду.
Я хотел ее стукнуть по спине, да не стукнул: маленькая она, еще заплачет.
Вечером мамка ушла. Должно быть, опять к богатым мужикам. Я говорю:
— Ванька, ты посиди с Фроськой, а я на улицу пойду. Поиграю немножко, потом ты.
— Ну, иди. Только недолго.
— Ладно, я скоро.
Вышел на улицу — там никого нет. Холодно очень, нос отмерзает. Я потоптался у ворот, нога об ногу постукал — все равно холодно.
Тут у Плетневых в избе свет зажегся. Я увидел и пошел к ним. Мамка говорила — они хоть небогатые, Плетневы, но хлеба у них много..
Тетка Анна у печки возилась. Я, как зашел, хотел сразу хлеба попросить, да мне стыдно стало: как нищий.
Тетка Анна спрашивает:
— Ты чего, Гришка?
Я молчу, не знаю, что сказать.
— В гости, что ли, пришел?
— Нет, я хочу… Тетка Анна, у тебя воды много?
— Нет, вот отец придет, пойду принесу.
— Давай я схожу.
— Куда ты в такой холод пойдешь? Еще замерзнешь.
— Нет, мне легко. Я дома всегда хожу за водой.
— Да с чего это ты надумал за водой итти?
— Тетка Анна, ну дай схожу. Тебе, что ли, жалко? Я схожу…
Она сперва не давала, но потом говорит:
— Ну, коли тебе так охота, поди сходи. С одним ведром. Два не бери, а то вовсе не пущу.
Я схватил ведро и живо сбегал. Даже не устал ничуть. Принес, она спасибо сказала.
— Вот молодец! Теперь мне до завтра не итти. А немного погодя спрашивает:
— Как вы живете-то? Плохо, поди?
Я говорю:
— Нет, ничего. Мы хорошо живем.
— Хлеб пока есть?
— Нисколько нет. Мамка ходила занимать, да ей не дали.
