Григорий Замчалов - Великан
Я говорю:
— Нет, ничего. Мы хорошо живем.
— Хлеб пока есть?
— Нисколько нет. Мамка ходила занимать, да ей не дали.
— Да вы хоть нынче-то ели?
— Нет, не ели. Мы не хотим. Одна Фроська только плачет.
— Ах ты, дурак этакий! Что же ты мне раньше не сказал?
Она вынула из печки щи, налила мне в чашку:
— Садись, поешь вот.
Потом, когда я поел, достала целый хлеб и дает мне:
— На, неси скорей.
Я взял и — бежать. Выбежал на двор и опять вернулся.
— Тетка Анна, я завтра приду помогать дяде Тимофею убираться.
Она засмеялась:
— Что с тобой поделаешь, приходи.
— Ты скажи ему, тетка Анна, ладно? Я и воды опять буду приносить.
— Да иди ты, ну тебя совсем! Там люди не евши, а ты…
Я домой прибежал и хлеб нарочно в сенях спрятал. На скамейку положил — его и не видно в темноте.
Захожу в избу — мамка за столом сидит. И Ванька с Фроськой. А на столе ничего нет. Мамка положила Фроськину голову себе на колени, гладит ее и сама плачет.
Я спрашиваю:
— Мама, ты чего это?
Она ничего не говорит.
— Это ты, что хлеба, нет, плачешь?
Она еще ниже нагнулась над Фроськой и голосом заплакала.
Я говорю:
— Мамка! Ты… не надо плакать. Я тебе сколько хочешь достану хлеба.
Она не поверила:
— Дурачок ты мой, где ты его возьмешь-то?
— А хочешь, сейчас целый хлеб принесу?
Она опять не поверила. Улыбнулась даже.
Тогда я побежав в сени, принес оттуда хлеб и положил на стол:
— Нате, ешьте! Я не хочу, я уже наелся.
Мамка ахнула и долго глядела на меня. А потом сказала:
— Хорошо, когда в доме есть мужик!
Волки
Наша мама полола просо у Сухой балки. Это далеко, восемь километров. Там интересно: большая дорога, вдоль нее столбы гудят — это люди с Москвой разговаривают.
А в балке родник с ключевой водой. Вода холодная и такая чистая, что ее не видать: нагнешься пить, думаешь, она далеко еще, где камушки, а она тебе все лицо будто льдом оботрет.
Вечером еще интересней. Как кончат работу, все собираются ужинать, прямо на траве. Потом бригадирша велит запрягать кобылу с жеребенком. Женщины, у которых дома некому корову доить, садятся в телегу. Меня в самую середину сажают. Дорогой женщины песни поют, веселые рассказы рассказывают. Жеребенок рядом бежит. Он рыженький, с белыми чулочками на ногах и лысинкой на лбу. Заедем в лес — там деревья темные, страшные, как будто за каждым стоит разбойник или волк.
Я там два дня пробыл с мамой. На третий мы заработались допоздна. Все женщины в поле остались. Маме они тоже советовали не ездить.
— Поздно уже. Ночи короткие. Не успеешь доехать — утро. Ложись тут.
— Нет, как же, корова не доен а останется.
— Да соседи подоят. Мало ли там людей рядом?
— Нет уж, поеду. Разве можно на соседей надеяться! У них свои дела.
Мы подождали, пока взойдет месяц, и поехали. В лесу было совсем черно, даже дороги не видно. Мама посадила меня рядом с собой и, чтобы я не боялся, все время говорила:
— Вот сейчас и приедем. Тут недалечко, живо прикатим. Да и кому мы нужны-то, правда, сынок?
А сама тоже боится, лошадь то и дело погоняет. И кобыла боится. Бежит и оглядывается — тут ли жеребенок. Как он немножко отстанет, так она начинает тише итти, либо вовсе остановится и тихонько ржет: подзывает его к себе. Из леса когда выехали, стало как днем: все поле видно. Мама положила кнут в телегу. Кобыла пошла тише, у меня весь страх прошел. Я говорю:
— Мама, а я и в лесу не боялся. Мне хоть сейчас назад, так ничего.
Тут кобыла остановилась.
— Чего это она?
— Должно быть, надо ей. Пускай постоит.
Кобыла опять тихонько заржала. Я посмотрел — у нее голова поднята кверху и уши сложены вместе. Вдруг она как фыркнет и с места рванула. Мы с мамой повалились назад, и она вскачь понеслась.
Мама оглянулась и крепко схватила меня за руку:
— Волки!
Я тоже оглянулся. От леса вдогонку нам, и правда, бежали волки. Я хотел сосчитать их, да не смог: телега очень прыгала. Мама опять схватила кнут и начала хлестать кобылу. А ее и погонять-то нечего было, она сама скакала во весь дух.
Я повернулся лицом назад и так сидел, смотрел на волков. Они бежали скорей нашей кобылы и становились все ближе да ближе. Впереди бежал самый большой. Когда он стал уже совсем близко от нас, я увидел, что у него открытый рот.
У нас от тряски выпал задок. Волки добежали до него, остановились, понюхали и опять погнались за нами.
Мама все хлестала кобылу. У мамы съехал с головы платок, а она и не видала. И как задок выпал, тоже не видала, Она только махала кнутом и оглядывалась на волков.
До деревни было уже недалеко. Вот только проехать бы еще маленький лесочек, а там и деревня.
Но тут, как назло, кобыла пошла тише. Жеребенок почуял волков, испугался и стал лезть ей под брюхо. Ей надо бежать изо всей силы, а он мешает.
Передний волк был уже около самой телеги. Я отвязал ведро и кинул в него. Ведро ударило его по голове, потом скатилось на дорогу и загремело. Волк зарычал и кинулся на него. Я видел, как он схватил ведро за край зубами, поднял и потряс в воздухе. Когда волк его бросил, подоспели задние и кучей тоже набросились на ведро. А мы пока отъехали. Мама ударила кнутом жеребенка. Он выскочил из-под кобылы и, как ошпаренный помчался вперед. Тогда и кобыла опять поскакала.
Но у самого лесочка волки все-таки догнали нас. Передний сразу стал забегать вперед, к кобыле. Мама хотела ударить его кнутом. Он поймал кнут зубами и вырвал у нее. Тогда мама прижала меня к себе и стала кричать. Я тоже заплакал и уткнулся головой маме в колени. Я думал, что волки сейчас нас съедят.
Немного погодя мама перестала кричать, и я услыхал совсем близко, рядом с нами, балабон[1]. Поднял голову, смотрю — волы. Штук десять. За ними Иван Сергеич. А волки уже далеко от нас. Иван Сергеич подошел к нам и сказал:
— Я тут в лесочке был с волами. Услыхал крики, вышел, смотрю — волки. Я на них — быков. А они быков страсть как боятся!
Приехали домой — наша корова уже подоена. Соседи все сделали: подоили корову, загнали в хлев, дали ей корму, кринки с молоком поставили в погреб, на лед. Они даже избу подмели у нас.
— Зря мы с тобой страху натерпелись. — засмеялась мама. — Ну что, теперь поедешь на Сухую балку?
Я говорю:
— Конечно, поеду. Ты меня завтра обязательно разбуди.
Тятя
Иван Федорыч пришел к нам хмурый. Он все молчал. Потом вздохнул тяжело и сказал:
— Да. Кажется, всего у нас вдоволь: и одёжи, и хлеба, и скотины. А вот зашла в дом хворь — и ни к чему душа не лежит.
Наш тятя стал звать его на болото, уток стрелять — он сначала только рукой махнул:
— Ну, какая мне теперь охота!
— Да пойдем! Разве можно так духом падать? Теперь уж дело на поправку пошло.
Иван Федорыч кое-как согласился. Они взяли ружья, патроны. Мы с Семкой проводили их, потом пошли к нему домой. Мать его лежала на кровати. Она мокала в чай сухарь из магазина и сама себе жаловалась:
— И что за доктор такой? Есть не велит. Наладил одно: куриный бульон. Да что я ему всех кур порежу?
Лицо у нее было желтое, рука сухая, как лучинка. А глаза большие — прямо смотреть страшно. Я тихонько говорю:
— Сема, пойдем лучше на двор.
Мы вышли во двор. Семка все приставал, чей отец больше убьет: мой или его? Я отмалчивался. Об этом и говорить нечего. Всем известно, что наш тятя самый лучший охотник.
Стало смеркаться. Вдруг залаяла собака. Мы сразу узнали голое Тумана и выбежали на улицу. Охотники шли посредине дороги. Иван Федорыч смеялся. У него с пояса свешивались пять уток, У нашего тяти — одна. Я не поверил. Оглядел его со всех сторон — верно, одна только. А кругом на улице люди, ребят много. Я скорей затащил тятю во двор и там сказал:
— Как тебе не стыдно: Иван Федорыч целых пять, а ты одну!
— Что поделаешь, сынок, такое счастье ему.
— Эх ты, не мог уж постараться! Что я теперь мальчишкам скажу? Что ты стрелять не умеешь?
— Ничего. Скажи, что в другой раз и я убью. Не все же мне удача.
На другой день, в обед, Семка вышел с узелком, В узелке был горшок, а в горшке жареная утка, Мать его так обрадовалась уткам, что даже с кровати встала. Она одну сварила себе, а другую сжарила и велела отнести Ивану Федорычу на пашню.
— Давай отнесем: он ведь заслужил, — правда, Гриша? Пять штук ухлопал, это тоже не всякий умеет. Мы и твоему отцу дадим немного.
— Пожалуйста, без вас обойдемся. Наш тятя, если захочет, так сто штук убьет. Он волка один раз и то убил…
— Да что ты врешь! А ну-ка, скажи, какой он, волк? Если вы убили, так ты же видал его.
— Нет, я тогда еще маленький был. Он только рассказывал мне.
