Галина Карпенко - Клятва на мечах
— Разве дело в арифметике? Товарища уважать надо! Хиля, это что такое?
— Дети дразнятся, — говорит с огорчением учитель.
— Вот я ему подразнюсь! — обещает Василий Андреевич.
Учитель не сомневается, что дед может привести свою угрозу в исполнение, а потому советует:
— Вы с ним лучше поговорите по душам. Не теперь, не сразу. Найдите время. Он у вас честный парень, он всё поймёт, уверяю вас.
— Я от каждой беды сам не свой. С войны пришёл не раз раненный, из кусков сшитый. Вот живу, цигарки скручиваю. А сына единственного потерял в мирный год. Теперь вот внука ращу. За него должен ответ держать… С сыном несчастье случилось, и я теперь от каждой беды сам не свой, — повторяет дед, горестно качая головой.
ПЕРЕМИРИЕ
Не долог зимний день. В окошках уже горит свет. Василий продышал в окне не одну проталину. Неужто дед и сегодня с ним не заговорит?
Скрип-скрип!.. — дедовы шаги. В сенях повизгивает Буян.
— Хозяин-то твой где? Где твой хозяин? — спрашивает дед у Буяна.
Ещё несколько дней назад Василий, наверное, спрятался бы за печь или в простенок и там, за цветной занавеской, давясь от смеха, слушал бы, как дед приговаривает:
— Куда же он подевался, хозяин твой?
Василий не спрятался. Он распахнул дверь настежь и сказал, не дожидаясь, когда дед шагнёт через порог:
— Я здесь! Дома! Дед, я на твоего Шмелькова глядел без позволения!
Дед сел на лавку, и Василий кинулся помогать ему стаскивать валенки.
— Полегоньку, полегоньку!
— Я тебя, дедуня, ждал, ждал!
— Вот я и явился.
Василий раздул самовар, и они с дедом принялись хозяйничать. Дед не любит кипятить чай на плитке.
— Никакого в нём вкусу, никакого удовольствия!
То ли дело самовар либо котелок, как бывало на фронте! — говорит он. — Заварим зверобою — и готовься к бою! Вот это чай!
— А Шмельков такой чай любил? — допытывается Василий.
— И Шмельков любил, — отвечает дед. — Чай травяной полезный.
— А с чем вы пили чай? С сахаром?
— Когда с сахаром, а когда вприглядку.
Дед снял с самовара трубу.
— Закипел. Заговорились с тобой, чуть не прозевали. Тащи, Василий, заварочку.
Василий рад примирению. За то, что в «блиндаж» лазил, дед его не забранил. Разговаривает, будто и не сердился целых два дня.
— Вот она, заварочка! Вот чайничек.
Внук помогает деду: достаёт блюдца, чашки. Дед режет хлеб.
Они садятся вдвоём за стол.
— А когда Шмельков с фронта вернулся, кем он стал? — спрашивает Василий.
— Помер он. Сердце у него устало воевать. А когда воевал — не жаловался.
* * *
«Не надо было спрашивать про Шмелькова», — подумал Василий.
Дед сейчас отодвинет свою чашку с алой розой, поднимется к себе наверх, и кончится примирение.
Но дед не ушёл.
— Я был в школе, — сказал он. — Бодров сидит с тобой рядом?
— Ага.
— Учитель сказал — положение у него тяжёлое. Это у тебя чирий вскочит — всех святых выноси! А у него — тяжёлое положение.
Василий давно ничем не болел. И чирий у него вскочил, когда он был ещё совсем маленьким. Но обижаться на деда он не будет.
— Ты припомни… Бодров — он в школе когда-нибудь жаловался? — спросил дед.
Бодров не жаловался. Он никогда не жаловался. Он только говорил, когда Василий к нему приставал:
«Чего ты хочешь? Победить меня? Я же на тебя не нападаю!»
Разве мог Алёша на него, на Василия, напасть?
— Задумался, гвардеец? — Дед с грустью смотрит на внука.
Василий молчит. Он видит перед собою Бодрова. Стоит Алёша в своём коротком пальтишке на вершине снежной горы, у самого края. Зажмурился и боится поглядеть вниз.
Если бы Василий сказал ему: «Обопрись на меня. Передохни немного»…
РЯДОМ — МАМА
— Жду, жду! — Борис Сергеевич предлагает сесть Алёшиным родителям и сам опускается в глубокое кресло. Он глядит на Алёшину маму, на её измученное лицо.
Мама мнёт мокрый от слёз платок, и Алёшин папа говорит:
— Доктор! Может быть, нам с вами поговорить вдвоём?
— Нет, зачем же? Мама очень нужна. Я должен о нём знать как можно больше, как можно подробнее. Расскажите, после операции на сердце были у него приступы? Как часто?.. — Борис Сергеевич слушает внимательно. — Так, так… Дальше…
Мама подробно отвечает на все вопросы.
— Сейчас вашему мальчику необходимо помочь.
Он должен быть прежде всего спокоен. Совершенно спокоен. Я дам вам разрешение быть около сына.
Глаза у мамы полны слёз.
Борис Сергеевич пишет записку.
— Оля, — говорит Пётр Николаевич, — я тоже смогу дежурить.
— Нет, нет! — Ольга Михайловна прячет в сумочку мокрый платок. Ей жалко Петра Николаевича, но решение принято. — У тебя работа. Ты будешь нас навещать.
— Вы будете их навещать, — подтверждает Борис Сергеевич.
Разве это Алёшина мама плакала так горько и безутешно? Разве это её боялся привести в больницу Алёшин папа?
Теперь не он, а она его утешает:
— Ну что ты, Петя! Всё будет хорошо, вот увидишь… Всё будет отлично. Алёша будет со мной. — Ольга Михайловна сжимает в руке записку. Она торопится. — Я пойду, Петя!
Алёшин папа ещё долго смотрит в глубину коридора, где за поворотом скрылась Алёшина мама.
* * *
Горит синий ночник. У постели Алёши Бодрова сидит сестра. Это другая сестра, не Катя. «Хочешь попить?» — спрашивает она и подносит к Алёшиным губам ложечку. Пахнет мандарином. Алёша, не открывая глаз, проглатывает прохладное, ароматное питьё. Сестра ласково гладит его за ушком.
Мама! Это мама сидит рядом в белом халате, в белой косынке. Мама! Алёша прижимается к маминой руке.
— Ложись на правый бочок, — шепчет мама, — вот так.
— Ты никуда не уйдёшь? — спрашивает Алёша.
— Никуда.
— И завтра?
— И завтра…
КОВАРНАЯ ЗАЩИТА
Василий Кижаев идёт в школу. Он не торопится, потому что выходит из дома загодя. Дед сам смотрит на часы, пока внук одевается, умывается.
«Пора, гвардеец! — скажет дед. И тут — хочешь не хочешь — выходи на мороз. — Ничего, добежишь полегоньку, не сто вёрст!»
Конечно, не сто. Разве где-нибудь ходят в школу за сто вёрст?
На мосту мороз крепче. Ветер со всех сторон. Хорошо, когда нет метели. В метель даже близко ничего не видать. Правда, в сильную метель Василия провожает дед.
«Может, сегодня и учиться не будут, никто не придёт?» — говорит внук.
Дед стоит на своём: «Не будет ученья, обратно пойдём. Не развалишься. Наше дело — прибыть вовремя».
С моста видна роща, за рощей — больница.
Василий идёт через новый посёлок.
В школу ещё рано, и он сворачивает в боковую улочку. Вот дом, где живут Бодровы. Калитка на щеколде. Окна в ледяных росписях. «Не топят, наверное…» От калитки к дороге следов не видать — ни больших, ни маленьких.
Кижаев задумался. Не заметил, как из соседней калитки появилась Наталья. С того дня, как упал Алёша с горы, Чиликина в школе не показывалась. «Больна», — отмечала Дуня в журнале. Может, правда, у неё была ангина?
— Выздоровела? — спросил Кижаев.
— Выздоровела! — Наталья отвечает бойко, очень бойко. — А тебя небось обсуждали?
— Кто меня обсуждал? — удивился Василий.
— А за Бодрова? — Наталья старается заглянуть ему в глаза. — Ты не бойся, я никому не скажу.
— Чего не скажешь?
— Может, я не слыхала, как ты его звал на гору: «Айда! Айда!» Не слыхала — и всё.
Василий смотрит на Наталью, которая предлагает ему коварную защиту. Ему хочется дать ей по шее.
— Почему не слыхала? Я громко звал. Всё правильно. Говори!
Наталья опасливо перешла на другую сторону.
— Подумаешь — «говори».
Наталья еле тащится в своих красных сапожках. А Кижаев уже далеко шагает, не оглядывается.
Нет, теперь он не простит Чиликину. Пусть заливается слезами: «Кижаев, давай помиримся, я на тебя не обижаюсь, я осознала!» Так было, и не один раз. Он, правда, и раньше не протягивал ей руки. Он просто, бывало, слепит снежок, запустит его подальше и закричит что есть мочи: «Чили-чили-чикалочки, проехали на палочке!»
Наталья расхохочется — вот и помирились.
«Чили-чикалочка…» Нет, теперь он её не простит.
* * *
— Дуня, — попросил перед началом урока Иван Мелентьевич, — составь, пожалуйста, список, кто хочет навещать Алёшу Бодрова.
— А когда идти? — сразу спросила Чиликина.
