Галина Карпенко - Клятва на мечах
«Выше, гораздо выше. Но ты знаешь, я как-то об этом не думал. Я полз и тащил. Я же не мог бросить товарища», — сказал бы Шмельков… если бы мог.
Шмельков стоит без оружия, выставив вперёд левую ногу в большом сапоге.
«Шмельков, на тебе чужие сапоги?»
«Нет. То есть теперь они мои. Мне их дали взамен моих, старых. У меня очень болели ноги. Я их натирал в кровь, они распухли. Вот твой дед и раздобыл мне другие сапоги. Я настелил в них листьев, ногам стало легче».
«А почему ты не пошёл в санбат?»
«Видишь ли, нам всем очень важно было идти вперёд».
«На память о боевых днях», — перечитывает Василий надпись на фотографии ещё и ещё раз.
Василий осторожно ставит фронтовую фотографию на место. Вернётся дед, ещё отругает: «Зачем трогал, что тебе не положено?!»
«Шмельков — не богатырь, а воевал отлично. Правда, на марше — пехота всё пешком, — на марше он уставал, — рассказывал дед. — Мы по очереди несли его снаряжение: вещевой мешок, боеприпасы, автомат. Бывало скажешь: «Обопрись на меня, Афанасий…»
«Если бы Шмельков не смог съехать с горы, — думает Василий, — дед бы не сказал ему: «Эх ты, хиля-миля!» Дед бы ему сказал: «Обопрись на меня, Афанасий, и осторожно свёл бы его с горы по боковой, не скользкой тропе».
ЗА БЕРЁЗОВОЙ РОЩЕЙ — БОЛЬНИЦА
В больничной палате горит ночник, у кровати Алёши Бодрова дежурит сестра. Она меняет Алёше компрессы и смотрит на капельницу. У мальчика уже ровнее пульс, глубже дыхание. Он не спит, он в забытьи.
Только поздно ночью Алёша очнулся. Чей-то ласковый голос пел про коней: «Стояли кони у ворот, стояли кони у ворот…» Пел, будто убаюкивал: «Спи… спи…»
— Мама! — позвал Алёша почти неслышно, одними губами.
Над ним склонилось незнакомое лицо.
— Меня зовут Катя. Я не мама. Я сейчас позову Бориса Сергеевича.
Сестра побежала за доктором. А Алёша ухватился за конскую гриву, и конь понёс его далеко-далеко, мягко ступая копытами.
— Он открывал глаза. Он позвал маму, — уверяла сестра.
Борис Сергеевич взял в свою большую руку — Алёшину, маленькую, влажную, и стал смотреть на часы.
— Молодец! — сказал он. — Теперь пусть спит! — Он тихо прикрыл за собою дверь.
А сестра опять села на табуретку у Алёшиной постели. Она стала свёртывать стираные бинты в тугие валики, а чтобы не задремать, снова запела про коней, которые стоят всю ночь у ворот.
* * *
Алёшины отец и мама только под утро вернулись домой. «Идите и успокойтесь», — сказал Борис Сергеевич. Он издали разрешил им посмотреть на спящего сына.
— Может, мне остаться? — спросила мама.
Но Борис Сергеевич повторил строго:
— Идите домой. Теперь всё хорошо.
По дороге они не сказали друг другу ни слова. Но когда Алёшина мама вошла в дом, увидела Алёшину пустую постель, она села на неё и горько заплакала.
Пётр Николаевич не стал её утешать. Он понимал: разве можно утешить, если с сыном такая беда?
Папа долго искал спички, растапливал печку, гремел чайником. Потом нашёл в шкафчике коробку с чаем. А мама плакала и плакала.
— Оля! — не выдержал Пётр Николаевич. — Врач сказал, что всё хорошо.
— Он бессердечный, этот врач, не разрешил мне остаться…
Уже было совсем светло, а в доме у Бодровых горел свет. Пётр Николаевич забыл его погасить.
Он всё-таки заставил жену выпить чаю и прилечь, а сам умылся водой с колючими льдинками и ушёл на работу.
* * *
Бессердечный Борис Сергеевич с работы не уходил. Он прикорнул в больничной дежурке на часок, приказав строго-настрого: «Если что, будить немедленно». Но всё было спокойно, и Борис Сергеевич передохнул.
Утром в дежурке зазвонил телефон.
— Я вас слушаю, — сказал Борис Сергеевич.
Он слушал внимательно и ответил кратко:
— Ночь прошла спокойно. — И ещё раз терпеливо повторил: — Спокойно прошла ночь… Когда можно прийти? В четыре часа.
Из труб низеньких больничных корпусов поднимался дымок — в больнице топили печи.
В открытые форточки было слышно, как на кустах вербы весело свистят синицы.
Сестра умыла Алёшу и теперь кормила его манной кашей. Доктор не стал им мешать. Он молча постоял у двери. Катя говорила, что если Алёша будет хорошо есть, то скоро поправится. А после завтрака придёт доктор, которого надо непременно слушаться.
— Кто придёт? — переспросил Алёша.
— Как кто? — удивилась сестра. — Доктор. Он будет тебя лечить.
Доктор, довольный тем, что Алёша ест кашу, пошёл дальше. А Катя продолжала рассказывать:
— После обеда к тебе придут папа и мама. Они сидели в больнице почти всю ночь. Только недавно ушли.
— И мама ушла? — не поверил Алёша.
— Она ушла за мандаринами. Ты любишь мандарины?
Но Алёша не ответил. Он изо всех сил старался есть кашу.
— Вот хорошо, вот замечательно!.. — приговаривала Катя.
* * *
Борис Сергеевич тоже хвалил Алёшу. Он докладывал о нём главному врачу:
— Мальчик упал с горы. Серьёзных травм нет. И сейчас он молодцом! Но меня беспокоит его сердце.
Главный врач внимательно слушал.
— Ну что же, — сказал он, — пойдём, Боря, поглядим твоего больного.
Навстречу врачам по коридору бежала сестра Катя.
— Всё было хорошо… всё было хорошо… — лепетала она. — А сейчас…
Борис Сергеевич её не слушал. Он уже бежал.
В палате, на подушках, навзничь, в холодном поту, Алёша Бодров.
Прошёл, наверное, целый час, пока врачи смогли, наконец, оставить Алёшу на попечение сестры.
* * *
— Какой меня будет лечить — большой или маленький? — спросил Алёша сестру.
— Высокий, — ответила она. — Борис Сергеевич.
— А зачем меня лечить?
— Как зачем?.. Ты почему к нам попал? Не помнишь? Ты же упал с горы.
— Я?.. Я упал с горы? — Алёша всхлипнул.
— Мы больше с тобой не будем разговаривать, — сказала Катя. — А если начнёшь себя распускать, у тебя поднимется температура. Давай-ка проверим.
Сестра стряхивает термометр и ставит его Алёше под мышку.
— Держи крепче, прижми руку и не шевелись… О чём ты плачешь? Где у тебя болит? — допытывается сестра.
— Нигде, — отвечает Алёша.
Алёша вспомнил: они вместе с Кижаевым стоят на вершине горы. Алёша не смотрит вниз — у него кружится голова.
«Сначала я, а ты — за мной!» — кричит ему весёлый Кижаев.
А дальше?..
ТРУДНЫЙ РАЗГОВОР
Воскресенье. Учитель проверяет в учительской тетради, готовится к урокам на завтра. Голова тяжёлая: ночь спал плохо, а утром был в больнице.
В дверь стучат.
— Кто там?
На пороге дед Василия Кижаева.
— Прошу прощения, если помешал. Хочу узнать: как там в больнице, что врачи сказали? — спрашивает дед.
— Положение у мальчика пока серьёзное, но доктора надеются, что всё обойдётся…
— Ну что ж, дай-то бог! А я поговорить к вам пришёл…
Нелёгкий у них разговор. Василий Андреевич не рассказал учителю, как его внук спрятался за сугроб: кто его знает, вдруг испугался. Это можно понять. Страшно не это. Василий назвал Бодрова «хилей» — вот что испугало деда.
— «Он же хилый, зачем мне его толкать?» Понимаете, сам мне такое сказал! — У Василия Андреевича дрожат руки. — Он его не толкнул. Я Ваське верю. Но мог толкнуть? Как по-вашему?
— Вы, Василий Андреевич, берёте исключительный пример, исключительные обстоятельства… Кого же можно винить в том, что случилось? И ваш внук…
— Мой внук — моя тревога. Василий не толкнул. Но он верховод. А если рядом с ним не такой бойкий, как он сам? Если кому помочь надо? Что же, это его не касается? Лишь бы своя «шапка набекрень»? Какое может быть ему оправдание?
— Василий мог вам так сказать. Он, может быть, не раз так говорил и Алёше Бодрову — дети не всегда добры. Алёша учится у нас первый год. Мальчик действительно физически слаб. Вы знаете, что мне не раз случалось разнимать затеянные вашим внуком драки. Василий, не задумываясь, может пустить в ход кулаки. Но чтобы он дрался с Бодровым — этого я не замечал.
— Можно словом ударить, а не кулаком, — настаивает дед. — Словом ещё больнее. Этого тоже не замечали?
Взгляд у Василия Андреевича строгий.
— Не припомните?
Иван Мелентьевич помнит. Разве он может забыть, как Василий устроил нелепый парад!
— Дети не всегда добры, — ещё раз повторяет учитель. — Я, наверное, тоже недостаточно уделял Алёше внимания, учится-то он хорошо, его не надо подтягивать.
— Разве дело в арифметике? Товарища уважать надо! Хиля, это что такое?
