Николай Осинин - Через все преграды
Жизнь во дворе только начиналась. Большой разноцветный с оранжево-красной шеей петух, величественный и сердитый, выводил свое многочисленное семейство из-под навеса. Он шумно захлопал крыльями и горласто заорал на всю усадьбу: «Ку-каре-ку-у-у!» Потом остановился, значительно скосив голову кверху, прислушался. Откуда-то издалека донеслось такое же хозяйственное и деловитое: «Э-э-эууу!» Услышав ответ, петух удовлетворенно дернул головой, кококнул и не торопясь двинулся дальше.
Белую молодую курочку, выскочившую было вперед, он долбанул в голову, и та, испуганно вскрикнув, убежала назад. Маленькие петушки, только что выходящие из цыплячьего возраста, хором и поодиночке ломающимися простуженными голосами старательно надрывались, подражая серьезному и властному папаше. Двое из них, не поделив успевшего скрыться жучка, поссорились между собой. Пригнув головы и взъерошив на загривке перья, они несколько секунд сосредоточенно наблюдали друг за другом; потом разом подпрыгнули, стараясь взлететь повыше и стукнуть покрепче. Старик-петух глянул на них огненным глазом, сердито царапнув ногой землю, сказал им: «Ко-ко-ко!», что, должно быть, означало: «Я вас, сукины дети!» — и петушки разбежались.
Хрюкали и повизгивали свиньи в свинарнике. Шумно шарахались вспугнутые за стеной овцы.
Потом дверь открылась, из хлева показалась рогатая коровья морда, за ней — вторая, третья…
Сережа открыл ворота со двора, и его трудовой день начался.
Вот уже неделя, как Сережа Пахомов живет «в работниках» у латышского крестьянина-кулака. После страшного вечера, когда матери не вернулись к ним, ребята еще целые сутки сидели в сарае без пищи и воды. Уезжая, гитлеровцы оставили их запертыми на замок, обрекая, таким образом, на голодную смерть. К счастью, на следующий день прибывшему в поселок интендантскому подразделению срочно понадобилось помещение для склада; немцы подошли к запертой двери и стали совещаться: что это за сарай и почему он закрыт? Они очень удивились, услышав за дверью детский плач. Замок сбили, детей выгнали на улицу, покричали между собой о чем-то и снова заперли в сарай до выяснения, что это за народ и что с ним, делать. Однако сообщить им о детях никто ничего не мог, а помещение нужно было освободить немедленно. Поэтому на другой день без лишней возни ребят посадили на попутную машину и под конвоем солдата направили в ближайшую волостную комендатуру.
Тщедушный косой немец, комендант с погонами штабс-фельдфебеля на узеньких плечах, долго визгливо орал на солдата, привезшего ему детей.
— Почему не справились прежде по телефону, можем ли мы их принять? Куда я их дену? В общий лагерь военнопленных таких не берут, а мне их тоже держать негде! Молчать!.. Какое мне дело до вашего склада?
Ребят заперли в пустую кладовку, так как помещение для арестованных было битком набито задержанными. Штабс-фельдфебель принялся звонить по телефону своему начальству, в город.
Звонил долго, однако было воскресенье, и толку он не добился: то ли детей пострелять, то ли просто выгнать.
— Господин штабс-фельдфебель, вы их крестьянам раздайте, — почтительно посоветовал переводчик-латыш, работник комендатуры. — Раздайте на воспитание, а потом, в случае необходимости, собрать можно.
— Да, да, я тоже так думаю, — поспешно согласился фельдфебель. — У нас сейчас пока что детских лагерей нет. Но в ближайшее время они, безусловно, будут. Тогда мы эту дрянь соберем. Детские лагеря совершенно необходимы, — развивал фельдфебель свою мысль перед почтительно склонившимся латышом. — Мы не можем допустить беспризорного шатания этих маленьких бродяг по завоеванной территории. А в лагерях наши воспитатели будут готовить из них послушную рабочую силу.
Фельдфебель посмотрел на верзилу-переводчика снизу вверх так надменно-снисходительно, словно хотел сказать латышу: «Слушай, дурак, и набирайся ума».
— Детей немедленно раздайте, — продолжал он, — а то они загадят помещение. Да предупредите крестьян, что они отвечают, если кто из этих сопливцев сбежит.
— А если умрет? — осторожно спросил латыш. — Они едва живы.
— Умрет — другое дело. За это никто не отвечает… За это отвечает бог, — сказал гитлеровец и, довольный своей шуткой, рассмеялся.
Через час всех ребят разобрали крестьяне-латыши из окрестных хуторов, приезжавшие в комендатуру по разным надобностям. Кто победней, брал детей из жалости и сострадания, кулаки — с целью получить в хозяйство дарового работника (сейчас, во время войны, рабочих рук не хватало).
Сережу взял полицейский Рейнсон. Сам он почти не бывал дома, а старик-отец жаловался, что нынче они запаздывают с сенокосом. Мартин Рейнсон хотел было взять двух мальчиков, но уж очень заморенными выглядели дети. «Таких пока откормишь — себе дороже станет», — прикинул он в уме, осматривая ребят, и взял одного, державшегося тверже всех.
Из комендатуры Сережу уводили первым.
— Куда вы меня ведете? Я не хочу один! Мы — вместе!
Не обращая внимания, полицейский продолжал выталкивать его к выходу.
— Вон мои сестры, — пробовал схитрить мальчик, указывая на Инну с Наташей.
Мартин грубо толкнул его кулаком в спину и сказал с сильным латышским акцентом:
— Ходи, ходи!
На телегу мальчик сам залезть не мог. Рейнсон, подняв его, укоризненно и немного удивленно сказал:
— А о другой думаль, дурак!
И вот Сережа живет у Рейнсонов.
Два дня его работать не заставляли — слишком уж он ослаб. Только однажды в полдень, младший сын Рейнсона, Петр, парень года на два старше Сережи, провел его по своим полям и показал, где граница их владений. У Рейнсона было 25 гектаров земли, кроме того, пять гектаров он, уже после прихода немцев, успел заарендовать поблизости, да землю двух бедняков, ушедших с Красной Армией, тоже прихватил себе.
— Все это — наша земля, — объяснял Петр, говоривший по-русски почти без акцента. — До самого болота. А вот эта, до кустов, видишь, была Каупиня, теперь тоже наша, 30 пуравиет[1]. Сюда будешь скот гонять. Да смотри, вон гречиха, а с другой стороны — овес и клевер, не потрави.
Под горкой, куда они спустились, тянулась широкая полоса некошеного луга.
— Это все тоже теперь наше, — с довольным видом продолжал Петр, указывая рукой на низину. — Вон только клин по той стороне, что выкошен, Лацису отрезали… Ну, да нынче у нас травы много! А батька недавно еще 5 пур клеверу за поросенка выменял. Убрать бы! И немцу сдать хватит, и самим можно к зиме еще трех коров прикупить.
Занятый горькими мыслями о матери, о друзьях, с которыми недавно разлучили, Серело плохо слушал Петра. Но последние слова парня как-то неожиданно проникли в его сознание. Он удивленно посмотрел на своего провожатого:
— Еще коров покупать? А зачем вам?
— Как — зачем? — не понял в свою очередь Петр нелепого для него вопроса. — Чтобы больше было!
— А зачем вам больше, у вас и так скота полон двор.
Петр самодовольно ухмыльнулся: замечание нового работника, что у них много скота, понравилось ему.
— Много, а будет еще больше.
— Так ты же сам говорил, что с хозяйством не справляетесь, работать некому!
— Ничего, батька еще работников наймет. Или немцы дадут. Он уже толковал с кем-то.
Ребята перешли по гибкой жердочке небольшой ручеек и стали подниматься по скату овражка.
— Все равно, — недоумевал Сережа, шагая сзади Петра, — ну сам подумай: для чего вам больше, когда у вас и так всего достаточно.
Петр, несколько замедлив шаги, поравнялся с Сережей и, с сожалением глядя на него, как на слабоумного, объяснил:
— Дурак ты! Больше надо, чтоб богаче быть. Вот у нашего швагера[2] до того, как ваши пришли, 300 пуравиет своей земли было, да в аренду наймовал не то… — он задумался, припоминая. — Не помню, сколько… Что-то много! Так у него дом из восьми комнат, оцинкованным железом крытый. Вся постройка каменная, 30 коров держал. Свиней и овец — нету числа. Пять работников сквозь целый год держал. У него в банке сто тысяч лат лежало! Сто тысяч!..
— Видать, добрый жмот… — невольно буркнул Сергей.
— Кто, кто? — настороженно переспросил латыш, не знавший, к счастью, слова «жмот».
Сергей спохватился, что брякнул лишнее: ссориться с Петром не стоило. Он мельком посмотрел на своего провожатого, прикидывая в уме, как бы поуклончивей ответить ему, но, встретив самоуверенный, требовательный взгляд молодого хозяина, обозлился. «Еще унижаться перед ним!» — подумал Сергей и сказал с вызовом:
— Жмотами у нас тех зовут, которым все мало, которые все себе гребут, чтоб больше было.
К его удивлению, это не задело Петра.
— Чтоб больше было — правильно, — мотнул хозяйский сын своей низколобой головой. — Каждый к себе гребет, чтоб разбогатеть, да не каждому богатство в руки идет. Вон, гляди, хутор Лацисов за ручьем, — указал он на ветхую избу с просевшей посередине соломенной крышей. — Рядом с нами живут, а — не одинаково. Им земли нарезано всего пятнадцать пур.
