Семён Ласкин - Повесть о семье Дырочкиных (Мотя из семьи Дырочкиных)
— Папа! — напомнил о себе Санечка. — Можно мы уйдем? У меня, кажется, болит горло…
— Вот именно, кажется! — улыбнулся он. — Всем нам что-то кажется. Мне кажется, что горло у тебя не болит, а тебе кажется обратное. И кто из нас прав, может проверить только история.
— История — объективная наука, — согласился Зетов. — И кто бы над ней не издевался, будет наказан.
— Ты понял? — намекнул Борис Борисыч.
Но Саня ничего не хотел понимать: ему было худо.
И тогда я решила, что пора вмешаться мне. И я стала лаять. Я так скулила и выла, что сама удивлялась, откуда у меня такие поразительные музыкальные способности.
А Борис Борисыч и Зетов уже заткнули уши и что-то кричали друг другу. Тогда я стала брехать, потом тявкать. Нет, думала я, они все же нас отпустят, я их заставлю.
— Мотя, молчать! — закричал Борис Борисыч. — Что с тобой стало. Я не узнаю свою собаку.
— Да она же у вас сумасшедшая! — крикнул Зетов. — Отправьте ее домой сейчас же или она тут перекусает половину Дома.
— Да, да, — заторопился Борис Борисыч, — она видно взбесилась, и ее нужно показать ветеринару.
Мне было уже не до их рассуждений. Пускай к ветеринару, но только отпустите меня и Саню, у него болит горло.
Борис Борисыч выхватил ключи из кармана и протянул их Сане.
— Идите домой, — сказал он. Потом поглядел на меня и погрозил пальцем. — А тобой, Мотька, я очень недоволен…
Эх, Борис Борисыч, подумала я, но только прижала уши и что есть силы натянула поводок. Мне нужно было скорее доставить Саню к Ольге Алексеевне.
Глава пятнадцатая. Совсем грустная
Не буду рассказывать, как мы добирались назад, да это и не так важно. Еще в Доме творчества температура у Сани оказалась тридцать восемь, у Ольги Алексеевны — тридцать семь и два, а у Бориса Борисыча, сколько он ни держал градусник, больше тридцати шести и одной не поднялась.
— Я тоже болен, — заявил он. — Моя температура показала упадок сил. Теперь я долго не напишу ни строчки.
Вечером Санина температура подскочила до тридцати девяти, а ночью стала сорок. Он метался, звал то Ольгу Алексеевну, то меня. Мы были рядом.
Ольга Алексеевна совсем забыла о себе, сидела в Санином изголовье и все время ставила на его горячий лоб холодные примочки.
— Милый мальчик, — спрашивала она, — тебе не легче?
— Легче, — каждый раз говорил Саня, но мы понимали — это он хочет успокоить Ольгу Алексеевну и меня. — Мама, — просил он, — ты бы поспала немного, завтра же на работу…
— Завтра я не пойду, — сказала Ольга Алексеевна, — разве я смогу тебя оставить?
— Но со мной Мотька.
— Если бы Мотька разбиралась в медицине, но у нее нет никакого образования, — говорила Ольга Алексеевна.
И она осталась.
И новый день у нас прошел не легче, чем вечер. И когда позвонил Борис Борисыч, то она ему что-то тревожно шептала. А на завтра состояние стало совсем тяжелым, Саня бредил. И Ольга Алексеевна забыла о своей личной температуре. Она металась от Саниной постели к телефону, и то давала лекарства, то звонила профессору, опрашивала у него советы.
И профессор охотно давал советы, говорил чего делать и чего не делать, каждый раз он, видно, предлагал к нам приехать.
— Благодарю вас, — говорила Ольга Алексеевна, — пока я сама справляюсь.
Но к ночи Саня перестал узнавать меня, а Ольгу Алексеевну назвал:
— Тетя.
И тогда она набрала номер и попросила:
— Профессор, приезжайте. Мальчику совсем плохо.
Глава шестнадцатая. Профессор
Ну, я вам скажу, профессор был так профессор. Самый главный профессор по гриппу. Он был очень большого роста, с усами и с такой длинной прекрасной трубкой, что я сразу поняла: он, профессор, все у Сани услышит.
— Да, — сказал профессор, ощупывая Санино тело. — Ты, Саня, не Геракл. Нужно будет тебе заняться спортом, когда ты выздоровеешь. Даю самую страшную клятву, что Саня у вас ни разу не играл в хоккей, не держал в руках шайбу.
— Совершенно верно, — признался Саня, хотя ему было в тот момент очень плохо. — Я постараюсь учесть ваши в советы, профессор, и как только выздоровею, то тут же сделаю зарядку.
Потом профессор начал стучать по Саниному телу; он что-то искал и слушал. Он даже лег на Саню ухом и заставил его делать глубокие вдохи.
— Дыши, Саня… — просил профессор. — Отлично!
— Еще раз! Прекрасно!
— А теперь набери воздух, выдохни и долго не дыши. Вот это у тебя здорово получилось, Саня.
Затем профессор поднялся и пошел мыть руки. Ольга Алексеевна держала в руках полотенце и молчала: она ждала, что скажет профессор.
Но и профессор молчал.
И так они долго молчали, пока я не стала лаять, потому что молчание было невыносимым.
— Тихо, — попросила меня Ольга Алексеевна. — Профессор должен подумать.
И тогда профессор повел бровями и сказал очень твердо.
— В больницу.
Он еще немного подумал и прибавил:
— Другого мнения быть не может. Иначе, Ольга Алексеевна, мы проморгаем с вами Санечкино сердце.
Как же быть, спросила я Саню взглядом. Ехать или отказаться? А может, пошутил профессор?
Но профессор не шутил.
И Ольга Алексеевна отвернулась, и долго не глядела на Саню.
Потом она вздохнула и сказала каким-то ледяным тоном.
— Ну, Саня, поедешь в больницу? Решай сам, ты у меня настоящий мужчина.
И Саня сказал:
— Поеду.
— Если нужно, — прибавил Саня, — так нужно.
Глава семнадцатая. Письма к другу
Дорогой Санечка, милый мой друг!
Вот уже несколько дней, как опустел наш дом. Хожу по комнатам, слоняюсь из угла в угол, всюду тобой пахнет, а тебя — нет.
Все теперь не так. Водит меня гулять Борис Борисыч. На улице не отпускает ни на шаг, дергает поводок, где нужно и не нужно.
А с пьесой его, скажу тебе, худо. Ставить ее отказались, потому что Борис Борисыч и сам теперь понимать перестал, кто кому должен, а кто кому не должен доверять.
Настроение у него грустное, но не столько из-за пьесы, сколько из-за тебя.
— Это я, — вздыхает, Мотька, во всем виноват. Я не доверял Санечке. Чихать я хотел на пьесу, лишь бы Санечка выздоровел, лишь бы осложнение на сердце у него прекратилось.
Ольга Алексеевна много работает, а как секунда свободная у нее появляется, так бежит к тебе, несет пироги. По-моему, несет она тебе слишком много, по целой авоське, так что если что останется — не выбрасывай, а помни: я тоже это люблю. Манная каша с котлетами у меня попрек горла стоит.
Да! Не бывает ли у тебя куриных костей, присылай.
Потом, говорят, дают тебе какие-то витамины, я бы их попробовала с удовольствием.
И пенициллин пришли, если это вкусно. А то они мне про него все уши прожужжали. Вот, пожалуй, и все, что хотела тебе сообщить. Жду ответа, как муравей лета.
Твоя,
Мотя.
P.S.
Ну и память у меня стала. Забыла написать самое главное.
Да знаешь ли ты, что вчера пошли мы с Борисом Борисычем вручать перчатки лифтерше. Я не очень хотела, но он меня с собой взял, объяснил, для поддержки.
Поднялись на третий этаж, позвонили в квартиру и ждем.
— Кто? — говорит тетка, а сама дверь не открывает. Вот так, мол, и так, объясняет ей Борис Борисыч, пришли, значит, из сто семьдесят пятой квартиры, принесли перчатки вместо съеденных.
— Это, — говорит тетка через дверь, — все конечно, совпадает, но вы отойдите немного, я на вас в «глазок» погляжу, мне личность необходимо сверить. Теперь, говорят, полно всяких жуликов по нашим лестницам ходит.
Ну мы, конечно, отошли и ждем. Не уверены были: узнает она или нет.
— Так, — говорит тетка, — вроде бы вы, но только теперь мне в «глазок» перчатки покажите. Я еще решить должна, равны ли они съеденным. Есть такие люди, что хорошее истрепят, а сами стараются худые подсунуть.
Я возмутилась, но Борис Борисыч стерпел, поднял перчатки.
Ну, скажу тебе, видно покупка ей очень понравилась. Распахивает она двери и приглашает нас с Борис Борисычем войти.
— Ах, — говорит, — ты, милая собачка-баловница, ну покажи, что такое принесла мне взамен?
И прямо надевает на себя обе перчатки и пальчики сгибает и разгибает, оторваться от перчаток не может.
— Да, — говорит, — совсем не хуже моих.
Тогда Борис Борисыч поворачивается и собирается уйти, но лифтерша его уже сама пускать не хочет.
— Ах, гражданин, — говорит она, — тут у меня есть туфли совсем мне неподходячие, чуть-чуть жмут, да и носочек у них сбит, а я слыхала, что собачки очень любят туфельки грызть. Так уж не возьмете ли вы их себе, а мне купите новые, можно и не очень дорогие.
— Нет, — гражданочка, — говорит Борис Борисыч. — Наша Мотя туфли не грызет. Носите их на здоровье.
— Ну, — говорит лифтерша, а сама с нами к лифту идет. — Тогда разрешите я вас на лифте покатаю.
