Елена Акбальян - Талисман
Но скоро мы убедились, что они и в самом деле двойняшки. Они как-то не разделяются: Фарберушки — и всё!
Отец у них пропал без вести, мать работает в нашей школе уборщицей. Они и живут при школе, в клетушке, — впятером спят на двух казенных койках (смешно, но младшие их братья тоже двойняшки, только похожие как две капли воды).
Вечерами Фарберушки сами убирают классы. Они и дома сидят за одной партой, которая у них вместо стола и стульев. Когда обедают, миски с супом скользят вниз.
Я подружилась с Фарберушками из-за этого самого супа: мы прикреплены в одну столовую и после школы вместе ходим за обедом.
Сначала мы вставали к раздатчице Нюре. К ней очередь короче. Но Томка первая догадалась, в чем дело. И мы раз навсегда переметнулись к тете Клане.
Старая она, ноги больные, работает медленно. Зато добрая. Попросишь: «Теть Клань, мне погуще» или «Теть Клань, а добавки нельзя?» — и получаешь лишний половник гущины со дна. Мужчин тетя Кланя не любит. Взглянет из-под старых век и плеснет в протянутую посудину полчерпака. Скандаль не скандаль. Из мужчин к тете Клане встают инвалиды войны. Прочие, с руками и ногами, выстраиваются к Нюре, равнодушной и быстрой, как автомат.
Фарберушки ходят в столовую по очереди, а я отдуваюсь одна. Да еще распределитель. Иногда так и в школу хожу — в одной руке судки, в другой торба для продуктов, на боку противогазная сумка с учебниками. Как-то явилась на уроки вообще без сумки. Забыла! Девчонки, понятно, хохотали. Римка — громче всех. Она это любит — над кем-нибудь посмеяться.
… Мы с Танькой оказались никудышными конспираторами. На первом же уроке, послав по рядам записку с предложением не есть сегодня завтрак, мы выдали себя: вертелись, подмигивали и жестикулировали в сторону Фарберушек, поглядывали на них хитрым глазом.
Фарберушки забеспокоились — что за секреты от них такие?
Наконец на большой перемене дежурные принесли поднос с хлебом — ровно тридцать шесть черных ломтиков. Мага, как староста, объявила Фарберушкам: класс решил два раза в месяц отдавать завтраки их малышам. Удивительно умеет наша Мага сказать такое — просто, по-доброму. Необидно.
Фарберушки хлеб взяли, поблагодарили. Голос у Томки сделался тихий-тихий. Вынули учебники и ссыпали кусочки в свой общий портфель, вдруг разинувший широченную голодную пасть.
Нас будто ветром сдуло — у каждой отыскалось срочное дело. Но как же довольно мы переглядывались у Фарберушек за спиной! И от этих взглядов стало хорошо, как бывало когда-то в нашем классе. Я любила сейчас всех-всех! Даже Ирку, даже, кажется, Римку.
Я обернулась, ища ее. Захотелось по-доброму перемигнуться с Римкиным черным глазом.
Но увидела я Магу. Все увидели: лицо ее побелело и дрожало. И непонятное что-то сделалось с руками. Я смотрела, как быстро их покрывает гусиная кожа. А из-под этих странных, деревянно растопыренных рук у нее по платью далеко расходились мокрые круги…
И тут мы узнали платье: Римкино! Но зачем оно на Маге? Не понимая, мы завертели головами. Победно улыбаясь, на нас с порога смотрела Римка. Голубое платьице Маги было безжалостно распялено на ее широкой фигуре.
Вон что… Они переоделись… Но зачем? Мы снова повернулись к Маге. Все так же дрожа лицом, она молча прошла к своей парте.
Звенел звонок, двинулись по местам и мы. Отчего-то мы старались не смотреть друг на друга. Но все, наверное, думали об одном и том же: как Мага за сценой, в темном углу (есть у нас такое удобное место) натягивала на себя это противное платье. А Римка стояла рядом и улыбалась… Бр-р!.. Я почувствовала, как у меня тоже костенеют плечи.
Зачем она согласилась переодеться? Первый раз я с досадой подумала о Маге: никогда никому она не умеет сказать «нет»… Римке и подавно.
А кто из нас может сказать Римке «нет»? Я, например, могу?
И тут неожиданно я расслышала в себе… радость: «Слава богу, не меня!» Тихонькая, она копошилась во мне, потеснив жалость к Маге.
А если завтра?! Меня обожгла мысль: «Что, если завтра Римка позовет за сцену меня? Не-ет, только не это…» Захотелось обернуться, посмотреть на нее, будто кто толкал и толкал. Но этого, казалось мне, и ждет Римка. Оглянусь — и пропала. Она усмехнется и прикажет мне раздеваться.
И я тоже не смогу сказать Римке «нет»…
Глупости! Я попробовала отмахнуться от этой неприятной правды. При чем тут я? Просто Римке нравилось Магино платье, захотелось стать в нем такой же красивой. Кому из нас этого не хочется?
Но сама уже поняла Римку.
Ей не понравилось, какое лицо сделалось у Маги, когда она передавала хлеб Фарберушкам. Ей не нравятся такие лица. Может, потому, что у самой такого никогда не бывает…
Вот она и придумала: переодеться! Знала, что это будет для Маги пыткой. Для любой из нас! Такие вот, дружные и довольные, мы ведь тоже не нравились ей, злили наши взгляды за спиной у Фарберушек.
Хорошо мальчишкам, подумала я. Они решают свои споры в честном поединке. На худой конец — дракой. Кто сильнее — тот у них и прав. А у девочек совсем иные страхи… И нет, наверное, против любой из нас средства сильнее, чем заставить натянуть такое вот чужое, пропотелое платье. Мне стало не по себе от того, как верно Римка угадала средство. Не-ет, такого мальчишке и в голову не придет! А Римка будто заранее ждала: увидев переодетую Магу, мы вот так, не глядя друг на друга, и разойдемся по своим местам.
Она всегда знает про нас еще что-то. Что-то такое, нехорошее, что никому без нее и в голову не придет. Потому и усмехается победно…
Мне вдруг вспомнилась старая сказка: «Мышка-мышка, я тебя съем!» — «Не ешь меня, кошка, я тебе пригожусь».
Кто из нас станет мышкой завтра?..
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дорогу эту я помню с детства. Когда-то с нее начиналось наше лето… Вперед и вперед несся грузовик. Ахала и повизгивала в ведрах посуда. Стукотали копытцами деревянные раскладушки. Мерно поталкивались тюки с постелью.
Дорога шла в горы. Их склоны — горячие ладони земли. Земля свела их горстью и подняла к солнцу. На дне ладоней — кишлак: серые камешки его мазанок, рассыпанные в зеленом.
Нашим домом на все лето становился сад, крышей — щедрая на лист орешина, печкой — глиняная подкова, обнимающая черное полушарие казана.
Но главное было — река.
Она бессонно ворочалась внизу, за садом, и ворчала. Ей не нравилось ее ложе, и она что-то двигала там и переставляла, в сердцах отвешивая кому-то гулкие, как выстрел, затрещины.
Помню, я ни за что не хотела идти к реке. А она оказалась похожей на голубую плясунью, что бежит, приплясывая, по солнечной дороге.
Подойдешь к ней и видишь: не зря река хлопочет — каждый камень в ее хозяйстве, большой ли, маленький, отмыт и играет природным цветом. Вода студеная, с ледяных вершин, прозрачная, как в роднике. Полощутся в ней водоросли — зеленые или с краснотцой. Мытые-перемытые.
И столько всякой живности водится по берегам — ящериц, кобылок с аквамариновыми подкрыльями, больших золотых бабочек, что отдыхают себе на мокрых камнях посреди грохочущей реки. Даже рыба живет в ее воде — простенькие маринки, любящие попрыгать в крутой волне, и редкая рыба форель.
Но бывают у реки особые, грозовые дни. Упадут в верховьях летние дожди, и проступит в реке дикое. К нам дождь придет ночью — уставший, изработанный. Мы сладко переспим его под орешиной, накрытые клеенками, снятыми со столов. А утром послушает мама реку и строго-настрого запретит спускаться к ней из сада.
Но по-настоящему страшной река, говорят, бывает во время весеннего силя. Ее мутные, обезумевшие воды подступают тогда к саду, а в них барахтаются каменные глыбы, сорванные с далеких вершин.
В обычные летние дни река бежит мимо сада легкими шагами плясуньи. И все поет свою песню. А песня ее — о дороге. Под нее трудно заснуть с непривычки, но так здорово просыпаться на рассвете, когда над деревьями, будто для тебя одной, светит зеленая звезда Венера и сильно, терпко пахнут шалфей, тысячелистник, мята, какие-то другие незнакомые травы.
Падает от сада тропинка, и как же хорошо бежать по ней с полотенцем на утренний голос реки!
Обжитые сидни — берега пытаются урезонить реку, наперерез ей бросают арканы тропинок. Но тропинки падают, не долетев, в сухие камни весеннего русла. Разве такую стреножишь?
… Скоро мы тоже носимся по камням русла — взапуски с рекой. А песня дороги начинает звучать у нас внутри и зудом отзываться в потресканных зароговевших пятках.
И тогда мы расстаемся с рекой. Мы уходим в горы.
Они начинаются за кишлаком. Круто уходит вверх Коровья гора. Царапаешься на нее в несколько приемов. А поднимешься — широкая ее макушка сплошь заминирована коровьими лепехами. И вдруг, как подарок, трава-бархатка, стопкой серебряных звезд, что уменьшаясь, точно повторили одна другую.
