Елена Акбальян - Талисман
— Закрывай глаза, — командую я в комнате, торопливо шурша бумагой. — Не смотри, не смотри. Еще не смотри. Открой рот. Шире! Ап!
Люськин рот захлопывается, и одновременно широко распахиваются глаза. Вопрос и опасение в них растут с началом жевания. И тут же она прижмуривается и часто-часто благодарно кивает мне. Смотреть на ее рожицу в такие минуты — праздник.
— Ли-ина, грязными руками, перед обедом… — Бабушка качает головой, но слабая улыбка морщит губы, когда она смотрит на громко чавкающую Люську. — Не чавкать! — тут же строго говорит бабушка.
— Карр-рбаса! У-у, какая… — Люська берет ее на руки и носит, укачивая: — Баю-бай, баю-бай!
— Что-то нашей матери нет, — говорит бабушка и застывает взглядом на часах.
Они старинные, буквой «ф»; в одном кружке циферблат с фигурными стрелками, в другом барометр (синяя стрелка опять ползет вверх). Посредине, где у буквы палочка, термометр Реомюра. Это были любимые дедушкины часы. Он возил их за собой в Скобелев, и в Уфу, и всюду. И так же, из города в город, переезжала за ним бабушка с детьми. На тогдашних фотографиях, твердых картонках с затейливой росписью фотографа в углу, она с пышной прической, в платьях с высокими, глухими воротниками. И пенсне в кармашке, на ленточке. Только на одной с ней дедушка — смотрит на меня мамиными глазами. Сам в погонах строительного инженера, с пребольшими усами, ужасно, наверно, щекотными. Вместо левой ноги у него от колена деревянная култышка.
Дедушка умер тридцати восьми лет. Маме было тогда четырнадцать, как мне сейчас.
— Бабуль, ты ведь еще не старая была, когда дедушка умер?
— А? — Бабушка с трудом отрывается от часов и медленно переводит глаза на меня. Взгляд у нее отсутствующий.
Она теперь часто так смотрит.
Приходит мама — неслышно возникает на пороге.
— Будем обедать? — говорит она и тихонько треплет Люськины волосы.
Скоро мы усердно работаем ложками. Но странное молчание повисло над столом.
— Что с тобой, Аннеточка? У тебя неприятности? — Бабушкины ожившие, встревоженные глаза прямо-таки щупают мамино лицо.
Мама не отвечает. Мы работаем ложками.
— Густой сегодня дали, ага? — Я не терплю, когда не замечают моих удач.
— Собрание сегодня было, — говорит вдруг мама. — Из обкома трое явились: Захидов, Шарков из отдела культуры, еще какой-то, я его первый раз вижу. К чему бы, думаю, такое паломничество? Тут Ахунова берет слово и заявляет: «Музей готов сделать пожертвование на оборону — из своих золотых фондов. Пора, говорит, пересмотреть критически наши коллекции монет и украшений».
— Пересмотреть? — бабушка застыла с ложкой у рта. — Ванюшину коллекцию?!
— Вот и я спросила Ахунову, что она, собственно, имеет в виду. «Очень плохо, говорит, что вы не понимаете. Вам лучше других известны наши фонды. Вы и меня недавно убедили: музей располагает отличными фондами! Думаю, однако, они даже слишком богатые — в условиях войны. Кто дал нам право держать в запасниках без пользы столько ценностей — сейчас, когда страна напрягает все силы и средства на разгром врага? Надо сдать в фонд обороны излишки: дубликаты, все малоценные экземпляры…»
— А вы что? А ты?
— Я сказала, что не дам разбазаривать фонды. Мы их не для того сорок лет — сорок! — собирали. Покойный Селихов еще начинал. «Там нет, — говорю я ей, — ни одного малоценного экземпляра. Настолько малоценного для науки, чтоб им можно было пожертвовать — даже для обороны».
— Так и сказала?!
— Угу. А Захидов: «Мы вас вызовем на бюро!» Но и я не промах: «Немедленно посылаю телеграмму министру культуры. С уведомлением о вручении!» Ох и физиономия была у Захидова. — Мама невесело засмеялась.
— Аннета, Аннета… — Бабушка качает головой. — Вечно тебе больше всех надо. Подлить еще? А что другие? Как водится у нас, молчали? — Бабушка свела губы в узелок.
— Почему молчали? Ксения Семеновна меня поддержала. Да и Муминов, наш секретарь, не забыл еще, что он археолог… Ох, худо, опять мне не спать: сочинять докладную обкому. Известно, на что был расчет у Ахуновой: выступив с таким «почином», она сразу продвинется в директора — на живое-то место! А фонды… Война спишет. Нет, не спишет! Не списывает она ничего! Подумать только! — Мама снова закипятилась: — Иметь свой подленький интерес — и при этом говорить от имени воюющей страны! А эти! Форменные ду…
— Тс… — Бабушка показывает на меня глазами, и они с мамой переходят на французский.
Терпеть не могу эту бабушкину привычку!
В окно я вижу, как по ступенькам поднимается Фрося. Еле тащит ноги… Этот месяц она опять остается после смены. Теперь их цех изготовляет из разных бросовых железяк тракторные запчасти сверх плана. Запчасти нужны до зарезу — для освобожденных районов. Так же до зарезу, как и все другое, что посылает им наш город: теплые вещи, семена для посевов, трактора, машины и плуги, скот. Говорят, эшелоны помощи уходят с вокзала вне расписаний. Как и спешащие к фронту под двойной тягой составы с минами, снарядами, самолетами…
Я смотрю на Фросю — чумазую, в замасленном комбинезоне. А сама быстренько соображаю, как там у меня насчет воды в ведрах. Но Фрося не торопится мыться. Зачем-то останавливается возле клеверной поляны. Долго стоит. Что она там увидела? Я подхожу к окну. Ну и спина у нее — свет застит! И вдруг Фросины плечи начинают дрожать — мелко, потом сильнее, сильнее… Крупная дрожь стекает по рукам, содрогает тяжелые кисти.
— Фрося-то плачет! — Я удивленно поворачиваюсь к маме. Потом кричу в окно: — Фрося-а! Фрось! Ты чего?
Выбегаю к ней, тормошу, трясу.
— Что с тобой? Браку напорола? — Кажется, это единственное, от чего она может заплакать. Не обидели же ее?! Она любому даст сдачи.
Фрося горестно качает головой. По грязным щекам текут черные слезы. А в промытые дорожки уже проглядывает Фросин неистребимый румянец.
На крыльце нас встречает мама.
— Что с вами, Фрося?
— Саша уеха-ал… — Фрося скулит тоненько, обиженно. — Вчера все… не отпускал… На полянке сидели-и… Трава мятая, а его нету-у. Не верила я, ругалась: «Мне в первую завтра, спать пойду». А он и вправду выписался-а-а… Ох, сердце ломит… Убьют его… Не увижу больше… никогда…
Фрося заревела в голос.
— Зачем же вы, Фрося? — Мама крепко обхватила ее плечи. — Гнать надо от себя такие мысли, не давать им воли. Вернется ваш Саша, уцелеет! Только верить нужно, ждать. Вот пришлет теперь письмо. Откроем утром ящик — а там треугольничек…
И мама повела Фросю в дом. Голос у нее был, словно Люську уговаривает.
… Саша мне нравился. Это сначала он был как все: голова бритая, кальсоны видны из-под халата, рука на перевязи.
Но понемногу я его разглядела. Глаза у него были какие-то упорные. Идешь мимо госпитальной ограды и уже издали видишь: ждет. А чего, собственно? Я злилась, потому что Фрося все равно отказывалась прийти к нему на свидание. Известно, насильно мил не будешь. У нее другие ухажеры — выздоравливающие. Фрося им без конца по рукам давала.
А Саша все хватался за свое плечо, поглаживал, лицо его становилось вдруг серым. И я не могла понять: то ли рана у него мозжит, то ли он переживает Фросины отказы? Но смотрел по-прежнему. Ждал — и никаких!
И я стала злиться на Фросю. Чего она упрямится? Ведь самой уже хочется написать: «Приду». Не зря же она вечерами торчит дома.
Господи, как же он просиял, когда Фрося ответила, наконец, согласием. Мне показалось, что вокруг заулыбались разом несколько человек. С тех пор он так и улыбался — за четверых. А плечо стало сразу заживать. Больше он за него не хватался.
Записки их я, понятно, читала.
Они были обидно коротки: «Приходи во столько-то туда-то». И в ответ еще короче: «Приду» или «Не могу прийти». И подпись — сначала: «Фрося», потом «ц. Фрося», а под конец «Целую, твоя Ф.». Саша подписывался смешно: «Мещеряков». Нежности у него шли вначале. «Нагидочка моя!» — так начинались все его записки. Мне очень хотелось спросить у Фроси, что значит ласковое это слово. Но тогда она догадалась бы, что нарушена тайна переписки.
Вот и уехал Саша… Теперь уж воевать до победного конца. Не придется мне больше быть их почтальоном.
И у меня в душе стало как-то пусто.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
— Тань, есть идея! Ты где?
Танька приотстала — тащила мои судки. Сама вызвалась: мы опаздывали, как всегда, из-за этой сони.
— Давай подговорим девчонок не есть сегодня завтрак? А все порции — Фарберушкам?
— Я бы не взял. То ж как милостыня.
Танька прищурилась на Вовку:
— Ох и гордым ты себя ставишь!
— Фарберушки не такие, правда, Тань? Возьмут, и никаких.
Они из Гомеля, Роза и Тамара Фарбер. Сначала нам было странно: двойняшки — а не похожи. Роза повыше, молчаливая, с тонкими косичками. А Тамарка хорошенькая и страшно легкомысленная. Сразу видно, кто старше, а ведь разница между ними — говорил кто-то — всего полчаса.
