Валентина Чаплина - Про Герку и чудных
Герка дёргает Ерошу за рукав. И Ероша начинает понимать, что музыка уже кончилась, и скрипка молчит. А ведь он всё ещё под солнцем и синевой. Но вот он уже видит и темноту вокруг и слышит, как разговаривает грязь. Но это неважно. Всё равно в нём поёт солнце и синева. Он идёт и улыбается в темноте. Идёт и улыбается. Идёт и улыбается.
Вдруг опять останавливается, как вкопанный. Прислушивается.
— Девчонка ревёт, а? Слышишь?
— Не.
— Всхлипывает. Да не здесь, а на другой улице. Сзади. Айда посмотрим, — и Ероша резко поворачивается назад.
— Чего ты суёшься? — ворчит Герка. — Девчонки всегда ревут. Шлёпнулась в темноте и ревёт. Тебе-то что? — а сам идёт за Ерошей. — Ищи её, эту девчонку, как найдёшь?
А она замолчала, не слышно, как всхлипывает. Ребята остановились, не знают, куда идти. И вдруг на соседней улице тоненько и жалобно:
— Ма-а-а-ма-а…
Ерошка прыг-прыг через дорогу, как на крыльях, и уже далеко от Германа. Если б не белая рубашка, темнота уже схапала бы Ерошку. А сейчас Герка видит мечущееся, светлое пятно. И за ним.
— Ма-а-ма-а, — словно котёнок, пищит девчачий голосок совсем близко.
— Эй, ты где? Чего ревёшь?
Ерошка вертит головой. Из занавешенного окна свет не свет, что-то белёсое. И в этом белёсом видно — девчонка прижалась к забору, будто влипла в него. И пищит. А больше… никого нет. А она стоит и пищит.
— Ты чего размяукалась? — Ерошка уже улыбается. Он думал, что девчонку обидел кто. — Заблудилась что ли в темнотище? А? Говори адрес, проводим.
А она не говорит и мяукать перестала, только вытаращила перепуганные глаза.
— Ты что, онемела? Только что мамкала, а теперь язык отнялся?
Девчонка мотает головой, дескать, нет, не отнялся. Но всё равно молчит. А глаза всё ещё перепуганные. До смерти. «Тут что-то не так, — чувствует Ероша. — Не заблудилась она». Он оглядывается вокруг. Никого. Темнота. Только Герка сопит рядом.
Ероша берёт девчонку за руку. А рука твёрдая, напряжённая, будто деревянная палочка, и на конце железный кулачок. Сжала со всей девчачьей силой и не разжимает. Пальцы, наверно, побелели или даже посинели, только сейчас не видно.
Ерошка осторожно держит эту деревянную палочку.
— Ты что это, а? Чего испугалась? — голос у него добрый, мягкий, совсем не Ерошкин. Герка и не знал у него такого голоса.
В другой руке у девчонки сетка с батоном. Вытаращенные глаза смотрят то на Ерошку, то на Герку и вдруг часто-часто-часто моргают. Будто они вначале забыли, что умеют моргать, и совсем не моргали, а теперь вспомнили и навёрстывают упущенное.
И Ерошке и Герке ясно — девчонка сейчас заревёт. Заревёт на всю улицу. И она действительно начинает реветь, только не на улицу, а на две, нет, на четыре улицы и все их переулки. Герка затыкает уши и с кислой миной переминается с ноги на ногу. А Ероша терпеливо ждёт. Когда-нибудь она же должна передохнуть? И правда, вот рёв уже с перерывами, сначала коротенькими, потом подлиннее. И в этих перерывах ещё не совсем понятные зарёванные слова.
— Он… в магазине… видел у кассы, как я сдачу… И за мной… Отнимал…
Ребята поняли — какой-то негодяй подглядел в магазине, что девчонка получила сдачу, пошёл за ней и, когда она осталась одна, в тёмном переулке стал отнимать деньги.
— Ушёл гад! — с досадой крикнул Ероша уже своим обычным Ерошкиным голосом. — А какой он, помнишь?
— Помню. Маску надел чёрную, а я всё равно узнала…
Она поднимает свой неразжимающийся железный кулачок и зачем-то трясёт им в воздухе.
А рядом стоит дерево. Большое коренастое и такое же лохматое, как Ерошкина голова. У дерева чудной толстый ствол. А сейчас что-то в этом стволе не так. Девчонка напряжённо смотрит на ствол. Она хорошо знает это дерево да и весь переулок, потому что с рождения тут недалёко живёт. Ствол ещё толще стал и чудней. Отчего?
— Ой! — визжит девчонка.
Визг штопором вонзается в уши, сверлит барабанные перепонки, самую их середину. И в это время от толстого древесного ствола отделяется тонкий ствол, живой чёрный ствол, с двумя черными руками, чёрными ногами, чёрной головой и… ныряет в темноту. Но Ерошка (ух, и молодец этот рыжий зеленоглазый Ерошка!) мгновенно прыгает за ним туда же в темноту и хватает его. Он и сам ещё не соображает, что подвернулось ему, то ли рука, то ли нога, но он хватает его, и оба падают в грязь.
Белесоватый полусвет из занавешенных окон. Ерошка видит, что у этого парня нет лица. Вместо лица что-то совершенно чёрное. Маска! Парень большой, сильный, наверно, старше Ерошки. Но Ерошке везёт, они упали так, что он оказался наверху, почти лежит на парне и держит его. Подбегает Герка, тоже наваливается.
— Маску сдери, поглядим в морду свиную, — кричит Ерошка.
Герка тянется к маске. Ему мешает сильная совершенно чёрная рука парня. В перчатке! Решил в темноте невидимкой стать! Всё равно увидели! Чёрная рука хватает Герку за волосы, но в это время маска уже содрана.
Или ребята пригляделись в темноте, или из окна полусвет посветлел, но Герка ясно видит перекошенные злобой знакомые скулы и узкие полосочки вместо глаз.
— Васька! Свист! Ты?!!
Чёрная рука от неожиданности выпускает волосы. Герка вскакивает, а один Ероша уже не может удержать парня. Тот сильно бьёт его ногой и тоже быстро поднимается. Шаг, другой, и вот парень скрылся за углом. А Ерошка всё ещё никак не поднимется.
Бух-бух удаляются Васькины шаги. Не догнать Ерошке, нет, не догнать гада. Но девчонка своей деревянной палочкой сильно тянет Ерошку к забору.
— Идём, я тут все дырки знаю. Огородами раз и — там. А он ещё не добежит, — и лезет в чёрную заборную дыру.
Батон в сетке становится поперёк дыры и не пускает девчонку. Ерошка быстро пропихивает его и лезет вслед за батоном.
А Герка… Герка почему-то стоит около дырки и не лезет в неё. Как увидел перекошенные злобой Васькины скулы, ноги стали какие-то чужие, будто набили их ватой, или опилками, или тряпками. Это всё равно, чем они набиты, главное, что не двигаются. Васька сильный и подлый. Не простит. Искалечит на всю жизнь.
А Ероши с девчонкой уже не слышно. И Герка идёт, еле-еле переставляя чужие ноги. Идёт туда, за угол, куда убежал Васька. Идёт смертельно медленно, как во сне.
— Отстали, сволочи! — ругается Васька на бегу. Он бежит уже медленнее, сворачивает за угол. Не свернуть нельзя, потому что прямо всё разрыто и стоит бульдозер. И вдруг неожиданно, совсем близко, сзади быстрые шаги, и кто-то прыгает на него. И хочет повалить. Но этот кто-то слабее. Васька лягает его со всей силой. Очень больно лягает.
Ерошка поскальзывается и подворачивает ногу. Он не слышит, как в ноге что-то хрустит и меняется. Он снова кидается на парня.
— Герка, Герка, скорей! Кому я говорю, Ге-ер-ка!
А Герки нет. И не будет Герки. Зато девчонка, та самая, что только сейчас ревела на четыре улицы, подбегает и по-девчачьи виснет на Ваське, ухватившись за него железным кулачком. А другой рукой колотит Ваську батоном по спине.
— Дядя, ой, дядя, — визжит она, увидев прохожего.
Но тот и без её крика уже направляется к ребятам. Вот крепкая мужская рука берёт Ваську в тиски.
— Что случилось?
— Деньги у девчонки отнимал.
Мужчина трясёт Ваську. Тот упрямо молчит.
— А ну-ка, друг любезный, пойдём в штаб дружины. Поговорим. Да не упирайся, всё равно ведь пойдёшь.
И мужчина силой ведёт Ваську за собой. Но теперь Васька и сам не так уж сопротивляется.
Что с Германом? Где он? Может, упал, разбился до смерти? Ероша всматривается в темноту. Но здесь уже не так темно: близко большая улица.
— Ге-ерк!
Никто не отвечает.
— Я друга поищу. Что-то случилось, — говорит он мужчине, — мы сейчас придём с ним в штаб, — и он поворачивает назад.
Нога какая-то онемелая. Странно, чудно наступать, будто на деревяшке идёшь. Больно не очень сильно. И он не обращает на неё внимания.
— Ге-ер! Герман! Ты где?
Ерошка всерьёз волнуется. И вдруг видит Герку. Тот стоит на тротуаре и молчит.
— Ты что? Живой? — Ерошка трогает его руками, будто не может поверить, что это Герман. — Ты что, говорю, а?
— Ногу… вот… подвернул, — врёт Герка.
— Ух, ты! Не можешь идти, да?
— Ага, не могу.
— А ты обопрись на меня. На плечо вот. Да не бойся. Я выдержу.
Герман налегает на Ерошкино плечо, и они идут.
— Нога ничего, пройдёт, — улыбается Ероша, — я думал, тебя уже на свете нет. Чего молчишь? Больно, да?
— Ага. Терпенья нет, больно, — ещё больше завирается Герка и усиленно хромает.
— Ну, тогда молчи. Я тоже не буду говорить.
И они идут молча. Потом Ерошка сам невольно начинает хромать.
— У меня что-то тоже… нога. Но у меня ерунда, не то, что у тебя. Я даже могу совсем не хромать, — и опять смолкает.
А Герка идёт сам не свой. Если б Ерошка не поверил, если б сказал: «Врёшь, цела твоя нога, ты просто струсил!», тогда было бы легче. Тогда можно было бы огрызнуться и спорить и доказывать самому себе, что ты сейчас прав. А Ерошка верит, что у Герки нестерпимо болит нога, и только поэтому он бросил друга. Эта Ерошкина вера переворачивает Герману всё внутри. Всё вверх дном. Эта вера громко говорит, какой Герка сам подлый трус. Он до сих пор думал, что храбрый. А оказался трус.
