В. Азаров - Литературно-художественный альманах «Дружба», № 3
Неруды нигде не было. Партия надежно укрыла своего поэта.
Десятки друзей поэта были задержаны. Всех их спрашивали одно и то же:
— Назовите место, где в последний раз вы виделись с Нерудой.
И, словно сговорившись, они отвечали:
— Авенида Патрисио Линча.
А поэт Хувенсио Валье со смехом добавил:
— Но тогда я видел там и сеньора президента. Возможно, у него более точные сведения. Помнится, до выборов он называл себя близким другом поэта.
Полиция объявила награду за малейшие сведения о местожительстве поэта.
И вот однажды в полицию явился старик — разносчик почты.
— Я знаю, где находится Пабло Неруда.
Старика обступили полицейские и потащили его в кабинет начальника.
— Где Неруда?
— Он — в Венесуэле.
И старичок показал венесуэльскую газету, в которой была напечатана новая поэма Пабло Неруды — «Хроника. 1948 год».
Старика вытолкали из полиции. А он лукаво посмеивался:
— Как же, дотянутся они до Неруды!
Говорили, что в этот день растянутая улыбка сошла с лица Гонсалеса Виделы. Но через несколько дней среди чилийских властей опять переполох: новая поэма Неруды напечатана и в столице Аргентины. Значит, ему всё же удалось перебраться через границу и сейчас, переезжая из страны в страну, он рассказывает обо всем, что твориться в Чили?..
Но пока агенты североамериканской разведки искали Неруду по другую сторону Анд, на просторах южноамериканского материка, он, как ни в чем не бывало, продолжал жить в столице Чили Сант-Яго. Он никуда не выезжал. Просто он применил маленькую военную хитрость.
Свою новую поэму Неруда написал в первом же доме, где укрыла его партия после возвращения с аргентино-чилийской границы. В этом доме жили простые люди. Они знали лишь простую грубую пищу. Но они с удовольствием поделились ею с поэтом и освободили стул и стол, чтобы он мог работать. Они ходили в носках, чтобы не шуметь, когда он писал. А когда он окончил поэму и перепечатал в пяти экземплярах, они отнесли ее на почту и отправили в столицы пяти государств Южной Америки.
Так поэту удалось пустить своих врагов по ложному следу.
Поэт называл 1948 год — годом карабинов. Грабители народных богатств, поджигатели новой мировой войны заливают землю кровью простых людей.
В южные моря прибывает мистер Трумэн. Он собирается омыть кровавые пальцы в воде голубых морей. Только что он предал смерти двести юношей — греков.
Теперь Трумэн хочет, чтобы на этих берегах говорили лишь на его языке.
Обрати свои взоры к чилийской земле. Глубоко под землей лежит город Лота. Человек выбивает киркой черный уголь из мрачного пласта.
«Я бродил по дорогам
и городам
Я по свету немало бродил,
Но нигде я
такой нищеты
не видал,
Не видал я страданий таких».
И поэт рассказывал о трагедии шахтеров Лоты. Сотни шахтеров идут на каторгу Патагонии, в антарктический холод, в пустыни Писагуа. Тиран Чили растоптал их надежды.
Поэт спросил себя:
«Что сделал ты?
Пришли твои слова
На помощь брату
в темной глубине?
Разрушил ты губительный обман?
И словом пламенным
сумел ли защитить
Ты свой народ?»
Так он спросил себя и ответил: он рассказал народам Америки правду, и тогда сбежались предатели-министры, сбежалась вся стая полицейских псов, чтобы очернить имя поэта. Они закрыли ему выход у Кордильер, чтобы правда не перешла границу. Но не хочет умирать слово поэта, и его сердце свободно, чтобы обвинять.
Он знает: его народ победит, все свободолюбивые народы победят. Уж близится победа.
«Придет тот миг!
К нему моя любовь.
Нет знамени другого у меня!»
В конце поэмы было указано, что она писалась «где-то в Америке». Так Неруда еще раз заставил своих преследователей в поисках автора поэмы метаться по всему американскому континенту.
Но поэма писалась совсем не «где-то»: не вдали от чилийцев, не в чужой стороне. Она писалась в гуще чилийского народа, в самом сердце Чили, в простом, ничем не замечательном доме, в простой рабочей семье.
Сергей Воскресенский
Полярное лето
Самолет проходил над островом, закрытым широким ледниковым щитом. Зимними метелями снег на леднике был собран в гребни, — заструги.
Была ночь. Солнце стояло на севере, невысоко над горизонтом. Вершины застругов освещались косыми лучами, а во впадинах между гребнями лежали голубые тени.
Там, где ледник широкими языками спускался к морю, его бороздили трещины, вытянувшиеся вдоль краев языка, по течению. Лед, снег, черные скалы.
Самолет снизился. Теперь пилот мог рассмотреть на берегу пролива сложенные в кучу ящики и бочку, стоявшую поодаль. От ящиков через пролив тянулись, как показалось пилоту, следы саней.
Штурман не спускал глаз с приборов, радист ловил позывные, посылаемые с маленького островка, к которому они держали курс.
Нет, следы, пересекавшие пролив, были оставлены не санями, а тяжелыми гусеницами вездехода.
Пилот повел самолет прямо над ними.
Следы вездехода пересекли второй остров — он был гораздо меньших размеров — и протянулись двумя ровными нитями через другой пролив. У противоположного берега следы обрывались. Здесь же, покосившись набок, стоял и вездеход. Далее в глубь маленького островка тянулись неровные цепочки человеческих следов.
Летчики понимающе переглянулись. То, что они видели, было красноречиво без слов.
Внизу мелькнула крыша дома, черная на южном скате и еще белая от снега на другой стороне. Сразу же за ней проплыли радиомачты, потом баня и, наконец, флажки посадочной площадки.
Самолет сделал над зимовкой круг и пошел на посадку.
По ровному снежному полю, огражденному флажками, носилась небольшая собака с гладкой светлой шерстью. Все ее движения выражали радость и нетерпение.
— Смотрите, — крикнул бортмеханик, — Бельчик! Запомнил нас!
Тяжелая двухмоторная машина пронеслась над посадочной площадкой. Затрепетали красные флажки. Заколебался и пополз в сторону косой дым костра. Попятились назад люди, вышедшие встречать самолет. А широкие лыжи самолета уже коснулись уплотненного ветрами снега. Машина заскользила, вздымая вихри тончайшей пыли.
Бельчика запорошило снегом. Но он без страха подбежал к самолету и приветственным лаем встретил бортмеханика, первым соскочившего на снег. Высокий и сильный человек внимательно вгляделся в наши лица, крепко пожал протянутые руки, потом достал из кармана кусок ветчины и протянул собаке.
— Память-то какая! — восхитился бортмеханик. Он поставил легкий наклонный трап, и на снег спустились еще четыре человека.
Летчики вынесли с собою пачки газет и журналов, письма и целый ящик лимонов.
Мы провели дорогих гостей в дом. В большой комнате, которая называлась у нас кают-компанией, стояли два длинных стола, застланных яркой клеенкой. Один стол пустовал, а на другом высились блюда с пышным белым хлебом, ярко начищенные чайники, сахар и масло, и чайным сервиз, который обычно появлялся только по праздникам.
Когда все расселись, командир машины, невысокий и плотный человек в форменном кителе, посмотрел на пустующий стол.
— Уже работают? — спросил он, кивнув в сторону стола.
— Да, две наши партии уже полмесяца как выехали на работу на дальние острова. На зимовке осталось только девять человек. Пятеро из них составляли мою партию, а остальные являлись обслуживающим персоналом зимовки: повар, радист и кладовщик. Теперь к ним присоединялся и водитель вездехода, потерпевшего аварию.
Рядом со мною сидела Анна Сергеевна — мой постоянный спутник и жена. Напротив устроился Ушаков, молодой помор из-под Архангельска, — рабочий нашей партии. Остальные расселись между летчиками, наполняли чаем их чашки, пододвигали то варенье, то масло.
— Что у вас, рассказывайте! — попросил командир машины, принимаясь за чай.
Я стал рассказывать. Нам оставалось исследовать два острова. Один из них отделял от зимовки пролив шириной около тридцати километров. За ровной гладью заснеженного пролива виднелись плоские берега этого острова, тоже покрытого выпуклым щитом ледника.
Дальше, за пределами видимости, располагался еще один остров, он был гораздо больших размеров. От нашей зимовки до крайнего северного мыса дальнего острова было около двухсот пятидесяти километров.
Прежде чем приступить к исследованиям, мы должны были завезти на острова продуктовые базы. Каждая база состояла из двух или трех ящиков, куда были уложены всевозможные продукты: сахар и масло, крупа и сушеные овощи, консервы и соль, сгущенное молоко и сухари. В маленьких металлических бочках или бидонах около каждой базы мы оставляли керосин.
