Раиса Григорьева - Крестьянский сын
— Ну ладно, Ваньша, показывай, как дальше-то делать.
— Да во, гляди, вот эту петельку сюда…
За окном послышался топот. Усталый конь расшлёпывал копытами жидкий мартовский снег у самого дома целовальника. Ваньша вскочил с табурета и прижался носом к стеклу:
— Кто бы это к нам?
В сенях стукнула щеколда: целовальник вышел на крыльцо встретить нежданного гостя.
Костя тоже вгляделся в окно и узнал Кондрата Безбородова по прозвищу Лихая Година.
— Здравствуй-ко, Дормидонт Микифорыч, — поклонился тот целовальнику и придержал коня.
— А, будь здоров, — ответил целовальник. — Откудова столь не рано?
— Откудова, ниоткудова, а ежели у тебя найдётся лафитничек горького кваску, то скажу такую новость, что тебе и во сне, лихая година, не приснится.
Разговор становился интересным, и ребята, приникнув к окну, напряжённо прислушивались.
— Что ты, господь с тобой, кваску какого-то горького! Чай, у меня горького-то не бывает, сухой закон небось знаешь, — недовольно оборвал его целовальник и оглянулся опасливо. — Сам вот не лишку ли хватил? Ишь весел едешь!
— Ничего не хватил. Небось про сухой закон и мы слыхали. А у меня, паря, новость. Слышь, во новость! Без царя мы теперя, лихая година!
— Чего? Чо молотишь-то? — рассердился целовальник, а про себя подумал: «Эк его развезло, греха ещё наживёшь, с ним разговариваючи», — и хотел уж было захлопнуть калитку, но вид Безбородова, бесшабашный и вместе с тем растерянно-недоумённый, всё-таки встревожил его.
— Верно, говорю, нету царя, — подтвердил Безбородов, всё так же растерянно улыбаясь.
— Преставился, что ли, царство им небесное? — спросил целовальник, торопливо крестясь.
— Не! Живой, лихая година!
Видимо, Безбородов и впрямь знал что-то необыкновенное, но то ли не умел, то ли не хотел рассказать толком.
Целовальник решительно взял его коня за повод и потянул за собой в ещё не запертые ворота.
— Давай-ко, Кондрат Васильич, ко мне, кваску поищем, того-сего, да и расскажешь.
— Мне-ка домой надо, — слабо засопротивлялся Безбородов.
Целовальник ввёл его в лавку, где ещё возилась при свете лампы его жена. Женщина с испуганным удивлением уставилась на неурочного гостя своими сонными, окружёнными коричневыми растёками глазами.
Костя вместе с Ваньшей приоткрыли дверь из горницы в лавку, жадно смотрели и слушали.
— Да что ж, — начал, покрестившись на икону в углу и усевшись на табурет, Безбородов, — и я, правда, ничего боле не знаю. Был у кума. В Корнееве у меня кум, знаешь, может, подручным у кузнеца. Он мне железный лемех обещался продать. Ну, известно, ещё снег лежит, а об плуге, однако, думать надо. Вот я и поехал. Приезжаю, а кум-то обманул, лемех-то с трещиной, лихая година!..
— Ты про царя баил, а не про кума. Рассказывай сказки, — оборвал его целовальник.
— Дак я ж про то самое! Говорю куму: «Зачем мне эдакой лемех с трещиной? Куды его? Я тебя, мол, кум, лихая година, за человека считал, а ты…» Ну, слово за слово. Я ему, он мне. До рук дело дошло. Выскочили на улицу, а там, брат ты мой! Народ весь, всё Корнеево к церкви сбегается. Там из волости приехавши человек что-то кричит. Мы с кумом тоже бросили своё разбирать — да туда. А он, волостной-то, кричит: «Отрёкся, мол, от престола царь Миколай, и никто боле царствовать не желает, без царя Россия, мол…» Я слушать не стал ничего больше, на коня да домой.
— Да под кем же теперь Расея? — в смятении спросил целовальник.
— Не знаю, паря, говорить не буду.
— Ну, спасибо и на этом. Езжай с богом. — Хозяин вывел сельчанина во двор, где понуро стояла его лошадь.
Костя остолбенело смотрел им вслед.
— А не врёт он, дядя Дормидонт? — спросил он вернувшегося в лавку целовальника.
— Да леший его зна… А это кто тут? Ты зачем? — спохватился целовальник. — Кто впустил, слушать велел?! Дурак, разиня, удушить тебя, чтоб сопли не распускал! — накинулся он на сына. — Не водил бы в дом надо не надо! Теперь хоть всем сразу в петлю лезь! — И тут же почти заискивающе обернулся к Косте — А ты, малый, на веру-то не принимай, что дурак сболтнёт. Ступай-ка домой, да не разноси глупости, а то за этакие вести схлопочешь горячих. Домашних ещё на грех наведёшь. Ступай себе да помалкивай, — деланной ласковостью стараясь задобрить, выпроваживал он Костю, а сам свирепо поглядывал на обмиравшего от страха Ваньшу.
И едва Костя выскочил за калитку, как вслед донёсся Ваньшин вопль.
Сосредоточенно насупившись, Костя стоял в классе перед царским портретом.
Слово «царь» Костя слышал с самого начала своей жизни, и было оно таким же привычным и таким же непонятным, как слово «бог». Говорили «земля царская», и это звучало так же привычно, как «день божий». Царский портрет был таким же нарядным, как иконы, и так же мало был похож на человека, как боги, глядящие с икон, на живых людей.
Разглядывая запылённую картину, Костя пытался представить себе, как это в далёком городе Петербурге жил этот человек с саблей и был хозяином всему на свете, а теперь его нет…
Помолодевшая, весёлая Анна Васильевна хлопочет у стола, режет на ленточки кусок кумача. А девчонки, помогая ей, вывязывают из ленточек банты и розаны, хвастаясь, у кого лучше получается. Потом пришивают всем на рубашки.
Учительница, усадив ребят по местам, объясняет:
— Теперь править Россией будет сам революционный народ. Революция навсегда покончила с самодержавием! Никогда больше один человек не будет управлять всеми, а все — подчиняться одному человеку. А чтобы больше ничего нам не напоминало о прошлом, мы сейчас снимем и выбросим этот портрет.
Учительница решительно подошла к стене и взялась рукой за золочёную раму. В страхе прикрыл лицо рукой Николка Тимков, часто-часто заморгал ресницами Ваньша, с интересом, как на любопытную игру, смотрел ещё не остывший после возни Стёпа. Как бы откинувшись на невидимую спинку стула, важно восседал на скамейке Фёдор Поклонов и одобрительно кивал: верно, мол, правильно.
Ещё в первый вечер, как в Поречном узнали о свержении царя, у Поклоновых собрались богатые люди села: целовальник, купец Грядов, мельники братья Борискины Пётр и Максюта, отец Евстигней и ещё несколько человек. Фёдор слышал, как все они ахали, охали и как потом его отец сказал: «Может, оно и давно пора. До коих же пор нам в пелёнках быть да на помочах ходить под царём отцом-батюшкой? Да я сам в своём владении царь. Сколь земли у меня обрабатывается, сколь работников кормлю-пою. У меня сила! — Фёдор видел, как его отец развёл короткие, оплывшие желтизной руки и угрожающе потряс сжатыми кулаками. — У меня богатство! — ещё потряс кулаками, будто в них зажаты были его земли, и склады с зерном, и работники. — А хозяином всё я не считаюсь: земля-то, вишь, его, царёва. Весь Алтайский край за кабинетом царёвым записан. Так что нам за революцию бога молить надо, судари мои, да и самим не плошать — оказать свою силу и порядок, чтоб голытьба не шибко шебаршилась…»
Вот какие речи слышал у себя дома Поклонов Фёдор и теперь, сидя в классе, сам одобрительно кивал на слова учительницы.
Учительница коснулась рукой золочёной рамы:
— Ну-ка, сами возьмитесь, ребята. Кто?
С готовностью соскочил с места Фёдор. Высокий, плотный, с алеющим на груди тряпочным розаном.
— А ещё? Ты, Костя? — зовёт Анна Васильевна.
Костя и Фёдор с двух сторон берутся за раму, приподнимают её, чтобы снять с гвоздя, и в этот момент из-за царского портрета сыплются на пол какие-то почерневшие, обросшие серым свалянным мохом куски.
Это так неожиданно, лица Кости и Фёдора так вытянулись, что весь класс грохает смехом.
— Царское имущество летит! — кричит Гараська Самарцев.
— Манна небесная! — добавляет кто-то.
Все поднялись с мест, чтобы рассмотреть «манну». Костя и Фёдор нагибаются, тоже присматриваются. Фёдор внезапно узнаёт в плесневелом куске, каменно стукнувшемся об пол, свою булку. Это поклоновская стряпуха Ефимья пекла такие булки — в виде птицы с длинной шейкой. Больше ни у кого таких не видал. Значит, и остальная снедь его, поклоновская: замшелая колбаса, окаменевший пирожок.
Костя тоже узнаёт. Он вспоминает, как Стёпка продал задачку Фёдору за домашнюю жареную колбасу, как он сам спрятал еду из Федькиного мешочка за царский портрет, драку на снегу.
— Надо же! Я накормить его хотел, — с дурашливой укоризной кивает Костя на портрет, — а он побрезговал…
Ребята хохочут. А Фёдор, всё понявший, зло косится на Костю, рывком срывает царский портрет с гвоздя и, один, ставит его на пол, лицом к стене.
— Вот и хорошо, — заключила учительница. — Этот день запомните на всю жизнь. Сегодня мы сами сняли со своей стены портрет последнего русского царя.
…Сборня гудит. Кажется, грязноватые голые стены этой казённой сельской избы не выдержат и рухнут — с такой силой здесь спорят, кричат, орут, наскакивают друг на друга, доказывая своё, пореченские мужики. С тех пор как весть о свержении царя донеслась до Поречного, уж не первый раз собираются в сборне сходки. Но сегодня — особенная. Вплотную приблизилась весенняя пора. Тёплые ветры уже летят над степью, ещё день-два, и надо выезжать в поле, пахать, сеять. Иначе будет поздно. Но до этого надо разделить бывшие царские земли, отрезать от огромных наделов местных богатеев участки и передать их бедноте. Вот почему такая горячка на сегодняшней сходке.
