Анатолий Домбровский - Мальчишки из Васильков. Повести.
— Помогу сейчас, — сказал я. — Пупок порвешь.
Серый посмотрел волком.
— Ты почему злишься? — спросил я.
Серый и на этот раз не удостоил меня ответом и продолжал тянуть станок, покраснев от натуги. Я зашел с другой стороны и стал ему помогать. Дело пошло быстрей. Мы молча вынесли станок из дома, молча дотащили до времянки.
Пока Серый ходил за ключом, я наблюдал, как сосед кормить голубей. Разбросав зерно по земле перед голубятней, Никита Григорьевич выпустил птиц, и они, шумно хлопая крыльями, стали слетать вниз. Тех, что уселись на крыше голубятни и на насестах, Никита Григорьевич согнал длинным бамбуковым удилищем.
— А вы что ж это? Куда это годится? — ворчал он. — Сказано: всем есть! Или ждете особого приглашения?
Вернулся Серый с ключом, отпер времянку. Вошли внутрь, чтобы посмотреть, где удобнее поставить станок. Пахло сухим зерном и мышами.
— Надо бы Ваську и Мурку посадить сюда на ночь, — сказал я.
Серый нагнулся и попробовал сдвинуть с места ящик с пшеницей. Но ящик оказался слишком тяжелым. Даже вдвоем мы еле-еле передвинули его в угол.
— Станок надо поставить к окну, — сказал я.
Но оказалось, что Серый думал иначе. И поэтому, когда мы внесли станок, Серый двинулся к стене, а я к окну. Серый не удержал станок, и тот одним концом грохнул об пол так, что из щелей между половицами полетел песок.
— Теперь я сам, — сказал Серый. — Спасибо за помощь.
Он по-прежнему не смотрел на меня, морщился, словно тяготился моим присутствием.
— Сам так сам, — сказал я и вышел.
Небо было серым, холодным, заснеженная степь угнетала своим однообразием. Из сарая выбежал кот Васька, подошел ко мне, потерся об ногу.
— Доброе утро, — увидев меня, крикнул бухгалтер. — Зайдите сегодня ко мне в контору, нужно кое-какие документы подписать, на мебель, которую вы получили.
— Зайду, — ответил я и подошел к изгороди.
— Хозяйство, — глядя на голубей, не без гордости сказал бухгалтер. — Светлая птица. Некоторые уже нестись начали, — сообщил он доверительно. — Хотите посмотреть?
Я вышел за ворота, миновал сарайчики. Никита Григорьевич ждал меня у ворот своего двора. Мы подошли к голубятне, поднялись по ступенькам к двери. В ячейках у стены сидело несколько голубей.
— Насиживают уже, — объяснил мне бухгалтер и тронул одну голубку концом бамбукового удилища. Голубка нехотя сошла с гнезда, и я увидел три белых яичка, лежащих на пуховой подстилке.
— Красиво? — заглянул мне в глаза бухгалтер.
— Да, — согласился я.
— Показать другие? — по тому, как дрожала трость в его руке, я понял, что он готов показать мне все гнезда и что ему самому страстно хочется согнать других голубок, чтобы еще раз увидеть устланные мягким пухом ямки, в которых покоятся белые теплые яички, будущие голуби, возможно, самые лучшие.
— Не стоит, — сказал я и спустился со ступенек. Лицо бухгалтера сразу же стало неприветливым. Он поставил трость и вытер о ватник руки, не глядя на меня.
— А какой голубь самый дорогой? — спросил я.
Он ответил не сразу. Протянул руку к удилищу, взялся за комелек, и тонкий кончик трости, трепеща, повис над голубями, клевавшими зерно.
— У меня, сказал он, снова подобрев лицом, — у меня вон та голубка, — кончик трости осторожно коснулся крыла крупной птицы. — Обратите внимание на расцветку — редчайшая, скажу я вам. Белые места отливают голубизной, как нержавеющая сталь, а красные — сплав червонного золота с серебром. Когда солнышко, она вся горит, как жар-птица. А в полете, как весенняя бабочка — легкая, светлая, как цветочек. Я за нее десятку заплатил, верите? Как увидел ее на толчке у одного деда, так и замер, аж сердце, знаете ли, застучало... Но почему-то не пошло потомство: птенцы получились вон в того голубя, в белого. Не знаю, что и делать.
— А еще у кого-нибудь в Васильках есть такая голубка или голубок? — спросил я.
— Не-не-не, — замахал руками бухгалтер. — Не только в Васильках, а на тысячу километров в округе, наверное. И дедок тот говорил, что эта — единственная, что ему племяш ее откуда-то со Львовщины привез. Единственная, единственная! Тут уж ко мне приходили, предлагали за нее десять голубей. Но разве можно отдать такую красавицу? Вы разве отдали бы?
— Ни за что, — сказал я.
— Вот! — Никита Григорьевич шагнул ближе и, казалось, готов был заключить меня в объятия. На лице его сияла улыбка счастливейшего человека.
— Пойду завтракать, — сказал я.
— Да, да, Геннадий Геннадиевич. Про документики не забудьте. Забегите на минутку. Дело пустяковое... — он любезно проводил меня за ворота, не подозревая, какой коварный план возник в моей голове...
Серый стоял у жаркой печи с пустым угольным ведром.
— Ага, — сказал я, — поджарим колбаску здесь. И чаек поставим. Позавтракаешь со мной?
Двух секунд было достаточно, чтобы на лице Серого прочесть ответ, который звучал бы наверное так: «А катитесь вы со своей колбаской...» Неужели он думал, что я отправлюсь в каменоломни в такую погоду?
— Позавтракаешь! — повысил я голос. — И чтоб никаких разговоров! А потом поедем в город.
— Зачем? — скучным голосом спросил Серый.
— Купим голубя.
— Для чего? — Серый остановил на мне взгляд.
— Бухгалтер будет рыдать. Я придумал, как отучить его от варварской привычки отрывать голубям головы...
— Пусть отрывает... — продолжал дуться Серый.
— Ну вот что! — взорвался я. — Не забывай, Серый! Я тебе чужой человек. И могу хоть сегодня освободить твою комнату и перебраться в общежитие. Тащи сюда станок и все свои инструменты. — Тут я вынужден был прервать свою гневную речь, потому что в комнату вошла Елена Ивановна.
— Что за шум? — удивилась она, даже с улицы было слышно.
Я не знал, что ответить. Серый с хитрецой взглянул на меня, сморщил нос и сказал:
— Репетируем. Есть одна такая пьеса, вот Ген-Геныч и кричит...
— А я-то думала... — засмеялась Елена Ивановна. — Надо же... Совсем забыла, что в доме у меня артисты.
7
Был субботний день. Многолюдье. Жидкая грязь противно чавкала под ногами. Возле торговых рядов нас то и дело останавливали, предлагая купить всякую всячину. Сначала я отвечал: «Спасибо, не нужно», потом качал головой, а затем уже просто старался проскочить мимо, таща за собой Серого.
Мы купили два стакана жареных семечек, выпили томатного соку и только после всего этого подошли к голубятникам. Серый сразу же нашел знакомых. Одного из них узнал и я. Это был Гаврилка-чабанок.
— Ты чего? — спросил его Серый. — Продаешь или покупаешль?
— Покупаю, — ответил чабанок. — А ты?
— Тоже. Присмотрел уже?
— Да вон у того небритого хочу купить белую голубку, — кивнул головой чабанок, — а он требует на пол-литру, дешевле не отдает. У меня черный голубь, воронок, холостой. Хотел, чтоб были черно-белые. Пьяница чертов, наверняка украл где-нибудь голубку. Но я еще похожу, может, сбавит цену... А вам чего надо?
— Нам, — я прищелкнул пальцами, — нам надо жар-птицу, самого красивого голубя на свете.
— Таких не бывает, — ответил чабанок.
— Как у бухгалтера, объяснил Серый, — голубой с золотом. Помнишь?
— Которого он у деда из церковного хора купил? За десятку?
— Во, во! Только б еще красивее.
— А дедок этот здесь, — сообщил чабанок. — Только с ним не сторгуешься. У него привычка — десять пальцев показал, и никаких гвоздей. Я к нему и не подхожу. Показать вам, где он?
— Веди, — сказал я. — А потом поможем тебе сторговаться с тем небритым.
— Не получится, — вздохнул чабанок.
— Посмотрим, — подмигнул я ему. — Есть одно средство. Веди!
Старик сидел у забора на скамейке. Рядом с ним стояла черная хозяйственная сумка с застежкой «молния». Один угол сумки был слегка приоткрыт, но заглянуть внутрь я не успел — старик прикрыл угол рукой, такой маленькой и с такими тонкими пальцами, что не будь она морщинистой и с выцветшими ногтями, я подумал бы, что это не его рука. Сам старик был не так уж и мал, длиннолиц, с отвисшими нижними веками. Он сидел прямо, прислонившись спиной к забору, закутанный до самых ботинок овчинным тулупом.
— Мы к вам со всем почтением-с, — сказал я. — Имеем благое намерение, так сказать, на предмет приобретения по сходной цене красивой птички-с.
— Ась? — встрепенулся старик. — Как изволили?
— Птичка — тварь божия, — наклонил я почтительно голову, — однако для нас, грешных, и божия тварь имеет цену, так сказать, потребностями нашего бренного бытия означенную.
— Тэк, тэк, — часто замигал глазами старик. — Цену? — Он поднял обе руки, растопырив пальчики, и тут же прикрыл ладошкой расстегнутый угол сумки.
— Деньги — тлен, — продолжал я. — А дух пребывает во веки. Ни купить душу, ни продать, только совратить дьявольскими посулами...
