Катарина Киери - Никто не спит
Судя по всему, пока за ней не придет ее парень.
Я вижу, как он — Фредрик, если не ошибаюсь? — направляется к нам.
— Юлия, мы уходим. Ты с нами?
Он как-то нервно кивает мне в знак приветствия. Похоже, ревнивый тип. И к этому ревнивому типу Юлия обращается с улыбкой:
— Конечно, вы идите, я догоню.
Затем она легко касается моего плеча здоровой рукой:
— Мы уже уходим.
Да, это я и сам слышал. Плечо будто занемело от ее прикосновения.
— Придешь на следующую тренировку для новичков?
— Не думаю.
Улыбка сходит с лица, она поднимает руку в гипсе:
— Не из-за этого, надеюсь? Это же случайность. Ты не виноват.
— Да ладно…
Пожимаю плечами, как маленький мальчик, которому стало стыдно. А Тоббе и Петтеру, честное слово, не помешало бы поучиться правилам хорошего тона — пялятся как бараны.
— Приходи непременно. У тебя хорошее чувство ритма. К тому же не многие новички умеют так… фокусироваться.
Фокусироваться? В каком смысле?
— Мне пора. Бабушка готовит десерт, а мы обещали вернуться, пока он не остыл, — с улыбкой объясняет она и поворачивается, чтобы уйти. — Если не вернемся вовремя, то нам от нее достанется, это точно.
Она машет тремя свободными пальцами левой руки:
— Увидимся.
Не думаю.
Как только Юлия уходит, Тоббе бросает на меня вопросительный взгляд, но ничего не говорит. Зато Петтер в очередной раз с ухмылкой разевает пасть, но я не хочу слышать новых мерзостей, поэтому быстро поднимаю руку, предупреждая реплику:
— Мне пора.
Кручу педали, направляясь к дому, а за спиной вспыхивают фейерверки. Я не останавливаюсь.
И прощения у Юлии я не попросил. А теперь уже слишком поздно.
Письмо № 120
Мне причиняют боль:
Сломанный мизинец,
Жесткие кусты у многоэтажек,
Ночные гудки грузовых поездов
И саксофоны в ночи,
Мозоли от ботинок, ногти на пальцах ног,
Вросшие в кожу,
Вырванные зубы,
Острые ножи,
Удары ниже пояса,
Шайба, летящая в переносицу,
Воспаление уха,
Минус тридцать,
Минус сорок.
Когда поворачиваешься спиной к фейерверку
И уезжаешь прочь.
Зелено-карее мерцание глаз.
Э.
10
По телевизору идут какие-то дебаты, не знаю о чем. Время послеобеденное, я вернулся домой из школы и тут же рухнул на диван. Сегодня Терес не выбегала из класса, Андреас не сидел, уткнувшись лицом в ладони, а мы с Тоббе словом не обмолвились о Вальборгском вечере.
Ведущий программы и двое гостей с серьезным видом стоят у стола. Губы беспрерывно шевелятся. Я выключаю звук и просто смотрю на их рты. Вид безумный — они похожи на роботов-гуманоидов. Губы всё шевелятся, то у одного, то у другого. Бла-бла-бла. Выражение глаз не меняется, ведущий программы напоминает рыбу на суше.
Я слышу, как открывается дверь квартиры, входит отец. Прибавляю громкость и сажусь прямо.
Внезапно темнеет. В окне появляется туча и прячет солнце, да и все небо. Большая и серая.
В прихожей так тихо. Отец ничего не говорит — ни «привет», ни «здорово».
Дебаты закончились. Музыкальная заставка и аплодисменты публики, такой же вялой на вид, как и гости программы. Ведущий объявляет новую тему, представляет новых участников, бла-бла-бла.
Я слышу, как отец раздевается, медленно снимает одежду. Одна вешалка ударяется о другую.
Новые гости программы не встают вокруг стола, а садятся — наверное, ростом не вышли. Губы механического ведущего снова приходят в движение:
— Многие семьи на юге Швеции этой зимой сталкивались с перебоями в электроснабжении. Семья Персон из…
Отец стоит на пороге гостиной, прислонившись к косяку, и смотрит на меня. Лицо у него какое-то серое, глаза будто провалились внутрь, плечи опущены.
— …Им надоели отговорки энергоснабжающих предприятий. Сегодня вечером с нами…
— Я видел ее.
Голос глухой, сухой и усталый, как старая бумага. Я мгновенно понимаю, о ком идет речь: достаточно взглянуть на его лицо, услышать шелест голоса. Он видел соседку — у которой те самые волосы, лоб, нос. Он видел то же, что видел я, — мне даже спрашивать не надо, я знаю ответ наперед. Мне становится страшно, в руках и ногах покалывает. Я не свожу взгляда с экрана телевизора.
— Бертиль Карлсон, начальник отдела по работе с клиентами. Вопрос в том, смогут ли они полагаться на вас в будущем?
Тяжело ступая, отец подходит к креслу, с трудом садится, делает глубокий вдох.
Вид у Бертиля Карлсона немного нервный, он пытается улыбнуться, но ничего не выходит — уголки рта только дергаются.
Я боюсь продолжения, боюсь того, что случится дальше. Что отец не выдержит, сломается, исчезнет, превратится в горку костей на полу, которую потом уберут рабочие санитарной службы.
— Она так похожа…
Отец прячет лицо в ладонях, упирается локтями в колени.
— И фамилия — Рантаярви.
Сухой голос срывается на скрип, как будто голосовые связки переплелись и спутались. Этот звук похож на сыпучий гравий.
Теперь у меня колет во всем теле, ноги стали ужасно тяжелыми, как будто в вены свинца налили; я никогда не встану с этого дивана, никогда.
— Даже фамилия та же, черт побери.
Он произносит эти слова из последних сил. Скрипучий голос вот-вот сорвется в плач или крик.
Я наблюдаю за ним краем глаза. Жду, когда затрясутся плечи, когда из-за ладоней покажется искаженное плачем лицо. Я не знаю, что мне тогда делать.
— Их фамилии, — очень тихо произносит отец, почти шепчет, не отнимая ладоней от лица. — Одно и то же слово. Это какое-то безумие.
Но плечи так и не начинают трястись. Отец медленно поднимает голову, слез нет. Он откидывается на спинку кресла, смотрит прямо перед собой, устало произносит на одном дыхании:
— Рантаярви тоже означает «прибрежное озеро».
Он смотрит на меня, я отвожу взгляд. Вижу, что небо потемнело еще сильнее.
— У них одна фамилия. Только на разных языках.
Дыхание сдержанное, не прерывистое, уже не похожее на сыпучий гравий.
— Знаю, — я не свожу взгляда с экрана.
Дискуссия об отключениях электричества окончена.
Ведущий с рыбьим лицом встает спиной к публике, шевелит губами, после начинает играть музыкальная группа, как две капли воды похожая на тысячи других групп.
Я пробую приподнять одну ногу. Получилось.
— Даже фамилия одна и та же…
Хватит уже, мы знаем — и он, и я. Но голос все-таки не срывается. Отец дышит. Долгие и сиплые вдохи и выдохи. Он готовится к новой реплике. Короткий вдох, секундная пауза.
— Ты часто о ней думаешь? — спрашивает отец, глядя прямо перед собой.
Его вопрос сжимает мое сердце в кулак и несколько раз сильно ударяет о ребра. Наверное, такие удары видно через одежду.
Я написал ей сто двадцать писем, и каждый раз, когда звонит телефон, я думаю — вдруг это она?
Сердце успокаивается, но щеки горят, и я чувствую, как их заливает краска.
— Бывает…
Я смотрю в окно. За стеклом падают крупные влажные хлопья снега. Такое случается, когда снега уже вообще-то быть не должно. Снежные хлопья падают на последнем дыхании, опускаются на живых и на мертвых.
Музыка доиграла, передача закончилась. Снова музыкальная заставка, камера скользит над публикой. Чему они аплодируют?
Письмо № 121…
11
Я опускаю крышку коробки и закрываю шкаф. Глухо хлопает дверца, и в это мгновение все вдруг становится каким-то странным. Сперва мне кажется, что кто-то убавил громкость или заткнул мне уши. Те звуки, которые раздаются в комнате, и те, что проникают сюда извне, будто удаляются от меня. В то же время внутри меня появляется какой-то нарастающий шум. Это неприятно. Реальность словно отдаляется от меня, я как будто оказался в одном конце длинного тоннеля, а реальный мир — в другом, и я хочу вернуться. Открываю рот, чтобы сказать что-нибудь, вернуться к реальности. Чувствую гул в груди, вибрацию своих голосовых связок, но звука не слышу. Я не слышу своего голоса. Знаю, что я — это я, сегодня четверг, вот я стою у шкафа — в этом нет никаких сомнений. Но острое ощущение нереальности никуда не уходит. Меня тошнит, кружится голова. Я никогда не падал в обморок, но уверен, что именно так чувствует себя человек, который вот-вот потеряет сознание.
Мне страшно. Я осторожно протягиваю руку и трогаю шкаф — он на месте. Затем протягиваю вторую, крепко держусь за спинку кровати — она тоже на месте. В ушах шумит, в глазах рябит, подкатывает тошнота, но я пока еще не потерял сознание. Вцепившись в кровать, я бесконечно медленно огибаю ее. Берусь обеими руками за матрас. Откуда-то издалека доносятся обрывки отцовского голоса:
