Елена Анненкова - Путеводитель по поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души»
Воссоздавая суждение категоричное и однозначное, автор противопоставляет ему не столько собственное — иное по оценке — суждение, сколько объемно представленную коллизию жизни. Он вводит в повествование двух эпизодических персонажей — Кифу Мокиевича и Мокия Кифовича. Один, «человек нрава кроткого», предается «философическим вопросам», «семейством своим» не занимается и устраняется от каких бы то ни было действий; другой, «богатырь», действует таким образом, что «в доме и в соседстве всё, от дворовой девки до дворовой собаки, бежало прочь, его завидя» (VI, 244). Этот фрагмент и обрамлен упоминаниями о патриотах, которые опасаются, как бы об «отечестве» не была произнесена та «горькая правда», о которой могут узнать «иностранцы». Тема богатырства уже была заявлена в поэме. Здесь она предстает в явственном пародийном освещении. Но в рассказе о двух странноватых персонажах можно также увидеть пародию и на уединенное философствование, на кроткое приятие всего, что выпадает человеку на долю. Между тем смирение, кротость — как освященные христианством нравственные начала жизни — культивировались с давних пор и отечественной культурой. Оказывается, и смирение, и богатырство могут скомпрометировать себя, утратив чувство меры и осознанную цель.
«Кто же, как не автор, должен сказать святую правду?» (VI, 245). Художник наделяется способностью, доступной далеко не всем мыслителям, — предчувствовать возможные последствия благих идей. «Глубоко устремленный взор» писателя провидит и духовные ресурсы нации, и владеющие ею «страсти».
Гоголевское восприятие России, ее пути сближается с позицией А. С. Хомякова, основоположника славянофильства, выделяемого Гоголем среди его единомышленников. Примечательно, что близость проступает именно в художественных текстах. Поэтическое, а не публицистическое слово Хомякова оказалось наиболее диалектичным. Он создал два стихотворения «России» (1839 и 1854). В последнем и нашла выражение та славянофильская позиция, которую вряд ли разделили бы «патриоты», упомянутые в гоголевском тексте:
В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна!
О, недостойная избранья,
Ты избрана! Скорей омой
Себя водою покаянья,
Да гром двойного наказанья
Не грянет над твоей главой!
………………………………………………..
И встань потом, верна призванью,
И бросься в пыл кровавых сеч!
Борись за братьев крепкой бранью,
Держи стяг Божий крепкой дланью,
Рази мечом — то Божий меч! [86].
Уже отмечалось, что к концу поэмы мотив дороги, заявленный с самого начала, приобретает масштабность и символическое звучание. На бричке въехал Чичиков в губернский город, на ней же, хотя и спешно, но добротно отремонтированной, он уезжает. Непритязательная бричка героя преображается в «птицу-тройку». Как это происходит?
Вначале перед нами — «столбовой путь», по обеим сторонам которого «пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни…» (VI, 220). Фраза, начатая таким образом, оказывается чрезвычайно длинна. Она вмещает в себя всю обыденную прозу жизни — то, что открывается взору невольного путешественника: «городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками (отметим уменьшительную, с оттенком пренебрежительности форму слова. — Е.А.), мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой…» (там же). Взгляд здесь же фиксирует «неоглядные поля», «пропадающий далече колокольный звон», «горизонт без конца» (там же). В этом контексте и появляется принципиальное для гоголевской поэмы и уже встречающееся наименование — «Русь» — как определяющее изначальную форму и существо России. «Из чудного прекрасного далека» автор видит именно Русь, в ее целостности и «громаде». Однако авторский взгляд совмещает два ракурса: один — изнутри России, охватывающий то, что видимо при перемещении по русским дорогам из окон брички: «городишки», «лавчонки», «рябые шлагбаумы», «чинимые мосты», «вороны как мухи»; другой — из некоего «далека», откуда заметнее, как все «бедно, разбросанно и неприютно», особенно в сравнении с «картинными деревами и плющами», «пылью водопадов», «вечными линиями сияющих гор» (там же). Из «прекрасного далека» не видны «лавчонки» и «вороны», но о том, что «бедно» и «неприютно», знает автор, привыкший созерцать «дерзкие дива природы» (там же). Контраст неприглядной России и картинной Италии заострен Гоголем, что позволяет сформулировать вопросы, на которые не только не дан, но, пожалуй, и невозможен ответ. Дважды употреблено одно и то же слово: «Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе?», «…какая непостижимая связь таится между нами?» (VI, 220–221). Чем более удаляется автор от России-Руси, тем очевиднее для него ее бедность и бесприютность, но тем бесспорнее чувство связи с ней и тем непостижимее эта неразрываемая связь. Можно сказать, что Гоголь выразил то, что интуитивно ощущали многие русские европейцы первой половины XIX века, оказавшиеся по собственной воле вне России.
Серия гоголевских вопросов, обращенных одновременно и к Руси, и к себе, и, пожалуй, к читателю («Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?», «Что прочит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю?..» — VI, 221) обнаруживает в авторе новый творческий импульс. Чем пошлее, мертвее, безнадежнее могла показаться жизнь, тем более чувствует себя писатель ответственным за нее, следовательно, соединенным с ней. В своеобразной формуле это будет выражено в «Выбранных местах из переписки с друзьями», в признании: «Я… почувствовал болезненный упрек себе во всем, что ни есть в России» (VIII, 291).
Автор в одиннадцатой главе одновременно и являет одну из частиц этого русского мира, и предстает как некий избранник, почти мессия, готовый отозваться на устремленные к нему очи, услышать невысказанный вопрос, заметить красоту, недоступную равнодушному взгляду. Как ни сильна «связь» с прекрасной Италией, Вечный город не устремляет на писателя «полные ожидания очи». Ожидает участия, понимания, суда и слова «вперед» своя собственная земля. Никогда в такой мере, так глубоко и с гордостью, и со стыдом не может быть понята чужая земля; никогда не найдется слово, которое с достаточной проницательностью выразило бы «существо» другой нации. Единящее писателя и Россию «русское слово» объясняет и нерасторжимость, и непостижимость связи: многое может быть выражено в «метком слове», но всегда что-то остается, о чем молчат уста и говорят лишь «очи».
Своей волей творца Гоголь преображает «бричку» в «птицу-тройку», отвечая невысказанным национальным ожиданиям и создавая у читателя впечатление, что это преображение произошло само по себе, а автор лишь угадал его и выразил в слове. Между тем особая роль, даже миссия писателя не завуалирована, напротив, акцентирована в тексте: «…неестественной властью осветились мои очи…» (VI, 221). «Чтобы преодолеть „заземляющую“ силу низменной житейской прозы, — пишет В. М. Маркович, — требовалось громадное напряжение сил поэтического обобщения и поэтического иносказания» [87], требовалось и особое состояние автора, одолевающего, превышающего свою собственную человеческую природу. И далее — уже не «городишки» и «лавчонки» открываются взору, готовому довериться безграничному российскому пространству, а «неведомый город, церкви с старинными деревянными куполами и чернеющими остроконечьями, темные бревенчатые и белые каменные дома», «сияние месяца там и там» и — «какая ночь совершается в вышине!» (VI, 221–222).
Биография Чичикова, помещенная в этом контексте, побуждает читателя уже более непосредственно, чем прежде, более личностно задуматься о соседстве высокого и низкого. «Чичиков едет в бричке, на тройке, — замечал К..С. Аксаков, — тройка понеслась шибко, и кто бы ни был Чичиков, хоть он и плутоватый человек и хоть многие и совершенно будут против него, но он был русский, он любил скорую езду, — и здесь тотчас это общее народное чувство, возникнув, связало его с целым народом, скрыло его, так сказать; здесь Чичиков, тоже русский, исчезает, поглощается, сливаясь с народом в общем всему ему чувстве» [88].
Рассматриваемый (а точнее, заявленный) в художественной плоскости «Мертвых душ» вопрос о России и Западе мог предстать в поэме только в том предельном обобщении, которое находит читатель в финальных строках первого тома. Еще придет время спорам о европейском и русском просвещении, о русском воззрении и русской мысли. И сам Гоголь, создавая «Выбранные места…» и затем беспокоясь об их быстрейшем издании, коснется этих вопросов, во многом сблизившись со славянофилами. Но здесь, в завершающей главе первого тома «Мертвых душ», где речь идет не о России с ее «спорами» и проблемами «переходного времени», а о Руси, русский мир предстает как некая субстанция, наделенная уникальной способностью к движению, развитию. Русь «несется, не сворачивая со своего пути, и косясь постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства» (VI, 247). И так же как открытым оставлен вопрос: «Русь, куда ж несешься ты?», так не прочерчен определенно и однозначно и будущий путь писателя. Гоголь завершает первый том поэмы таким образом, чтобы очевидна была необходимость ее продолжения, но вместе с тем создает у читателя впечатление целостно завершенного произведения. К. С. Аксаков, который заявлял о невозможности обсуждать содержание «Мертвых душ», пока они не завершены, тем не менее выразил ощущение выполненного автором замысла первого тома: «Явления идут одни за другими, спокойно сменяя друг друга, объемлемые великим эпическим созерцанием, открывающим целый мир, спокойно предстающий со своим внутренним содержанием и единством, со своей тайной жизни… Да, это поэма, и это название вам доказывает, что автор понимал, что производил; понимал всю великость и важность своего дела» [89].
