Мачей Войтышко - Синтез
— Меня интересует результат матча „Легион" (Варшава) — „Движение" (Хожув). Они играли днем.
Зборовский отошел и вынул из папки приложение № 8. Это была пожелтевшая газета от 9 сентября 1979 года, где бросалась в глаза очерченная рукой инженера большая колонка. Александр откашлялся и прочитал:
«Два — ноль в пользу „Движения" (Хожув)».
— Я так и знал! — буркнул Марек. — Мазилы!
А потом заснул.
*Внушительный Совет Наций собрался в пятницу вечером 8 июня 2059 года, чтобы рассмотреть отчет, представленный польским делегатом. Может, это покажется кому-нибудь забавным, но все собрание интересовалось, прежде всего, самочувствием тетки Флоры.
— Итак, по вашему мнению, вещество, которое попало в этот продукт питания, вызывает неизбежные изменения в организме? — спросил председательствующий на сессии вьетнамец Бинг.
— Именно так.
— И одновременно не поддается фильтрации?
— Пока нет.
— Что же в таком случае вы предлагаете?
— Выводы предоставляю сделать уважаемой ассамблее.
Слова попросил профессор психологии Гюнтер Майлер.
— Мы подвергли пациентку тщательным исследованиям. Есть определенный шанс на возвращение пострадавшей здоровья путем регенерации ее как личности. Я бы назвал это помощью извне, реконструкцией. Но перед нами задача нелегкая.
— Прошу уточнить, что вы имеете в виду.
— Влияние этого вещества на личность напоминает действие клина, вбитого между двумя системами — управляемой и управляющей. Человек, лишенный самоуправления, собственной воли, в то же время может быть управляем со стороны. Любой исходящий извне приказ кажется ему правильным, важным и обязательным. Впрочем, может, мы продемонстрируем на примере.
Принесли головизионный передатчик, и между президиумом и залом заседаний показалась тетка Флора. Кто-то невидимый ей приказывал.
— Вам холодно, — произнес голос.
Тетка стала щелкать зубами и потирать синеющие руки.
— А теперь тепло.
Тетка покрылась испариной.
— Вы любите серьезную музыку! Шуберта и Стравинского!
— Да здравствует Шуберт! Да здравствует Стравинский! Да здравствует Шуберт! Да здравствует Стравинский! — скандировала тетка с безумным восторгом.
— Вы ненавидите эту музыку. Ненавидите! — распорядился голос.
— Долой Шуберта! Долой Стравинского! Долой! Долой! Долой! — в бешенстве кричала тетка.
И так она реагировала каждый раз. Делала, что ей приказано: любила и ненавидела то, что от нее требовали, соглашалась с каждой фразой, каждым мнением.
— Есть вероятность, что после установления всех воззрений пациентки, — продолжал профессор Майлер, — можно будет закрепить их в ней навсегда приказом и таким образом хотя бы частично вернуть ее индивидуальность. Надо заставить рану затянуться.
— Ужасающее явление, — констатировал председательствующий. А он в данном случае выражал мнение всех делегатов. — Каких размеров достигает эта опасность? — обратился он к присутствующим в зале статистикам.
Француз, русский и швед единодушно признали, что если будет остановлена переработка водорослей, начнет голодать половина человечества. Если все оставить по-прежнему, то даже при очень жестком контроле нельзя исключить таких случаев, как этот. Сколько их может быть? Трудно сказать. От одного до нескольких тысяч ежегодно. Может, все-таки существует какой-нибудь способ выявления данного вещества? Это было бы оптимальным вариантом.
Совету Наций предстояло принять немаловажное решение. Конечно, необходимы изыскания. Но это, по правде говоря, поиски иголки в стогу сена. А фильтры? Сигнализационные приборы стоили бы миллиарды. Обнаружить эти минимальные дозы в тысячах тонн водорослей не могли бы даже наиболее чувствительные аппараты. Поэтому все пока колебались и не предпринимали никаких шагов. К сожалению, весть о случившемся разнеслась со скоростью света, и потребление пирожных устрашающе снизилось. Это было, разумеется, совершенным абсурдом. С тем же успехом яд мог оказаться в любом другом продукте, изготовленном из водорослей. Однако факт остается фактом: пирожные переполняли магазины, и никто, даже самый большой лакомка так и не решался на них покуситься, несмотря на аппетитный вид этих изделий.
*Ассистент Кароль Пацула дежурил у постели Марека и ждал его пробуждения, о котором должен был сразу же уведомить шефа и Ирену. Пацула чувствовал себя не в своей тарелке: он был одет в какой-то допотопный наряд — льняную рубашку, голубую жилетку и такие же джинсы.
— Надевай, надевай быстрее, — торопила Ирена. — Проснувшись, Марек не должен увидеть ничего непонятного. Это могло бы вызвать шок.
— Как они могли в таком ходить! — удивлялся Пацула. — Ведь это ужасно!
— Ходили вот... А в средневековье вообще носили металлические кольчуги...
Кароль не был уверен в том, что не предпочел бы кольчугу этому материалу, который все больше казался ему жестким, неэлегантным и неприятным.
— Бедные люди, — кряхтел он. — По сколько дней они носили на себе вот такое, не меняя?
— Не знаю. Может, неделю, может, две. Рубашки-то, наверно, меняли чаще.
— Я решительно предпочитаю одежду одноразового употребления.
— Вот уж бы напугал ребенка! Он вообще не видел такой одежды! Принял бы тебя за призрак в этих твоих оранжевых куртках в желтую и фиолетовую крапинку! Ведь такую одежду носят только последние тридцать лет.
— Ну да, маскарад, конечно, необходим. Но ты не могла выбрать что-нибудь поудобнее и покрасивее?
— На складе костюмов я получила именно этот. Машина, которая выдает, сообщила, что такая одежда — самая правдоподобная. Не нуди! Нам уже и так хватает забот с оборудованием комнаты!
Ассистент Пацула чувствовал себя кошмарно. Он любил элегантно одеться, а голубое тряпьё, как ему казалось, было особенно не к лицу, явно его старило. Как они могли такое носить!.. А ботинки! О, у них был каблук в три сантиметра и кожаный, добротный верх — истинные подковы!
Итак, измученный Кароль Пацула сидел и зорко вглядывался в лицо спящего мальчика, который, впрочем, выглядел обычно. Гораздо обычнее своего окружения.
Огромная металлическая кровать, ночной столик с деревянной столешницей, на нем архаичный термометр, ночничок с электрической лампочкой! Ба! Даже с потолка свисала электрическая лампочка! Обе с великим трудом были одолжены в музее.
Марек повернулся на другой бок и что-то пробормотал во сне, потом нервно дернулся, открыл глаза и широко-широко зевнул.
Кароль незаметно включил аппарат связи и шепнул:
— Проснулся!
— Простите, что зеваю, — сказал Марек, — но я спал, наверно, сто лет.
— Ну, не совсем, — довольно неискренне ответил Кароль. — Хотя что-то около этого...
— Какой сегодня день?
— Понедельник.
— Ну, не так уж и долго. Два дня. Извините, вы тут врач?
— Не вполне.
В дверях появились Зборовский и Ирена.
— Отлично, Марек, ты замечательно выглядишь!
— Я вас, кажется, знаю, доктор.
— Мы виделись во время операции. Ты спрашивал меня про матч.
— Ах, да, припоминаю. Правда же, доктор, они страшно опозорились?
— Да... пожалуй, да... Хотя, честно говоря, такой позор мне не представляется чем-то очень важным.
— Но ведь это полное поражение, полное! Конец света! Они летят в самый низ таблицы розыгрыша. Доктор Земба абсолютно со мной согласен.
— А как ты себя чувствуешь?
— Отлично. Мне уже можно есть? Я проснулся очень голодный.
— Да, да. Сейчас получишь еду.
— А мой папа знает, что все в порядке?
— Да, да.
— Доктор, скажите мне честно: он очень волновался?
— Очень. Он был страшно встревожен, страшно!
— Ну и совершенно напрасно. Теперь уже все будет хорошо, правда?
— Да. Теперь у тебя впереди долгая жизнь. Но пока надо еще полежать, поспать, отдохнуть.
— А можно мне что-нибудь почитать? Какие-нибудь газеты, книги...
— Конечно, конечно...
— А папа когда сможет меня навестить?
— Пока никто тебя не может навещать — полная изоляция.
*Гитарная струна сорвалась так неудачно, что поранила ему пальцы рук. Несмотря на это, он снова играл сегодня, как и вчера, и позавчера, как всегда с того момента, когда с товарищами ушел в горы.
Как только отряды Муанты теряли след, можно было разжечь костер и послушать, как Рауль поет. А Рауль Сермено пел так, что ко всем возвращалась вера и надежда. Бородатый, всегда улыбающийся, он был легендой своего народа. Троекратно приговоренный к заключению судом диктатора он бежал и собирал вокруг себя единомышленников. Троекратно во время процессов он отвечал судьям собственными песнями.
Процессы велись при закрытых дверях. Судьи были из самых трусливых, а стражники — из самых жестоких, и тем не менее уже на следующий день все вокруг повторяли эти песни. Рауль не сочинял сложных мелодий, слова казались простыми, и все-таки лишь он мог исполнить свои песни по-настоящему вдохновенно. Может, оттого, что он так страстно, необычайно страстно был уверен в необходимости и справедливости борьбы.
