Сэйдж Блэквуд - Джинкс
И возможно, стена – тот путь, который позволит Джинксу удрать из южного крыла, не попавшись Симону на глаза.
Да, но она и выглядела, и пахла, как каменная стена, и наощупь была каменной стеной. В отчаянии Джинкс едва не прихлопнул по ней ладонями, но вовремя сообразил, что шлепок могут услышать.
Он попал в западню. Вернулся в мастерскую, подошел к окну. В решетку окна были вставлены ромбы толстого волнистого стекла.
Задвижка имелась, да больно высоко, не дотянешься.
Придется сидеть под столом, пока Симон с Софией не уйдут куда-нибудь. И он залез под стол и сел на пол.
Рядом с ним стоял сосуд зеленого стекла. До сей поры Джинкс его в здешнем беспорядке не замечал. На боку сосуда виднелись какие-то красные значки. Джинкс из любопытства снял с него крышку, благо та легко подалась.
Обжигающая боль пронзила руку.
Из сосуда вылетел, жужжа, осиный рой. Миг – и осы облепили Джинкса. Он вскочил на ноги, приложившись головой о столешницу, забил по ним руками. И сразу одна ужалила его в ладонь, другая в шею, а третья в ногу.
А следом он вдруг понял, что даже пошевелиться не может.
– То-то мне показалось, что здесь пахнет как-то не так.
Рваный оранжевый гнев. Повернуться, чтобы взглянуть Симону в лицо, Джинкс не мог. Шея и руки вроде бы еще сохраняли некоторую свободу, но по всей его одежде ползали осы, и Джинкс нутром чуял: самое лучшее – стоять совершенно неподвижно.
– Разве я не говорил тебе, что лезть сюда не следует? Сдается мне, говорил, – острые кромки Симонова гнева аккуратно нарезали слова.
Джинкс, почувствовав, что одна из ос совершает прогулку по его верхней губе, счел за лучшее промолчать.
Из коридора донеслись шаги Софии.
– Симон! Что ты сделал с бедным мальчиком?
Симон не ответил. Джинкс сознавал: оба смотрят теперь ему в спину, – и жаждал оказаться где-нибудь на другом конце света.
– Ты заморозил его, Симон! – ахнула София.
– Нет, не заморозил. Я уже говорил тебе, живого человека заколдовать трудно.
– Тогда почему он не двигается?
– Я заморозил его одежду.
Вот оно что, сообразил Джинкс. По-настоящему замороженной он ее не назвал бы, одежда осталась теплой, да только стала жесткой, негибкой, как железо.
Оса переползла на левую щеку, помахала усиком перед его глазом.
– Ты не имеешь никакого права заколдовывать мальчика.
– Не имею. И вообще кого угодно и что угодно, – резко ответил Симон. – Я знаю.
– Симон…
– В этой комнате полным-полно опасных вещей. Ему следует держаться подальше от них.
Тон его ясно давал понять, что самая опасная вещь в этой комнате – он, Симон. Джинкс пытался придумать правдоподобное объяснение своего вторжения сюда – что-нибудь связанное с кошками… пожалуй, так. Однако открыть рот и заговорить он не мог: по губам ползали осы.
– Любознательность в природе человека, – сказала София. – Ты не можешь винить его за это.
– Вообще-то могу. И если ты хочешь и дальше совать нос в мои дела, может быть, тебе стоит переехать сюда на жительство?
– Я не хочу жить в этих краях, – ответила София. – Тут слишком холодно. И не надо смеяться над моим носом.
Оса пробралась по шее Джинкса за затвердевший воротник рубашки.
– Я ни слова не сказал о твоем носе.
– Ты сказал, что…
– Это просто оборот речи!
Теперь оса перебралась Джинксу на нос. Та самая, что в глаз заглядывала, – она прошлась по щеке, и сейчас Джинкс смотрел на нее, скосив глаза. Другая, заползшая под рубашку, прогуливалась по ключице, и каждый ее шаг обострял предчувствие нового укуса. В уже ужаленных местах пульсировала боль. Джинкс изо всех сил старался внушить Софии, чтобы она перестала пререкаться с Симоном и вспомнила о нем, Джинксе, – он был совершенно уверен, что без понуканий Софии Симон никогда его не разморозит.
– Симон, будь любезен, разморозь ребенка, – сказала София.
Повисла пауза, в которой чувствовалось что-то вроде пожатия плеч.
– Ну, раз ты так вежливо просишь… – наконец, произнес Симон.
Одежда Джинкса снова обмякла. Однако он как стоял, так и стоял. Не хватало еще ос разозлить.
– Он даже не шелохнулся, – сказала София и шагнула к нему. – Джинкс, с тобой все в поряд… Ой! Симон, ребенок весь покрыт осами!
– Нечего было осиную банку открывать, – отозвался Симон.
– Ты держишь ос в банке?
– Ну, не так чтобы держу… – ответил Симон тоном, говорившим, что объяснять это слишком долго.
– Немедленно убери ос с ребенка!
Новая пауза, Джинкс понял: Симон окидывает жену долгим, неторопливым взглядом, в котором так и кипит гнев.
– Ну хорошо, прошу тебя, убери с ребенка ос, – произнесла София. – Будь так любезен.
Осы разом снялись с Джинкса – даже та, что бродила под рубашкой, жужжа, выбралась наружу, – и просто растворились в воздухе.
– Зачем ты открыл сосуд, Джинкс? – спросила София, нагибаясь, чтобы поднять его с пола. – Тут же сказано: «опасно».
– Любознательность в природе человека, – заметил Симон.
– Я не слышал, чтобы он это говорил, – ответил Джинкс.
– Как-как? – София подняла сосуд к глазам Джинкса и потрясла. – Вот здесь написано: «Опасно» – большими красными буквами.
Она обернулась к Симону:
– Это что же, ребенок читать не умеет?!
Раскаленное добела пламя гнева, которое она метнула в Симона, ошеломило Джинкса.
– В Урвальде грамотность не в почете, – ответил Симон.
– Ты ничем не лучше всех остальных! Скрывать знание! И у тебя здесь все-таки не Урвальд!
– Разумеется, Урвальд, – с горечью сказал Симон. – Думаешь, мне позволили бы поселиться где-нибудь еще?
– Волшебники умеют читать, – заявила София. – И ты умел читать еще до того, как пришел в Самарру искать ответы на все свои магические вопросы. Знание – сила.
Она бросила ему эти два слова как вызов, и они повисли в воздухе, держась на восходящем потоке ее ярости.
Волны гнева так и гуляли по комнате, и пусть в этот момент направлен он был не на Джинкса, у мальчика все равно заболел живот. Слова «знание – сила» стояли перед мысленными взорами Симона и Софии, и Джинкс чувствовал: слова эти слишком колки и горячи, чтобы к ним можно было притронуться.
– Ты думаешь, что я ничем не лучше их, – произнес, наконец, Симон. – А они думают, что я хуже.
– Конечно, я так не думаю, – возразила София. Голос ее дрожал. – Но если ты не научишь мальчика чтению… ну, ведь именно так они и поступили бы. Они считают, что неведение – это так очаровательно, когда невежды – не они сами.
Что это еще за чтение такое, Джинкс не знал. Лучше бы София велела Симону научить его волшебству. Но этого от нее не дождешься. Она и Симона не очень-то жаловала за то, что он знает магию.
– Ты в долгу перед ним. Привел его сюда, забрал у родных…
– Которые собирались убить его, – подсказал Симон.
– Что?
– Собирались его убить.
София повернулась к Джинксу:
– Это правда, Джинкс?
Он до сих пор не пошевелился. Ему казалось, что по нему так и ползают осы. Наверное, еще не одну неделю казаться будет. А может быть, и до скончания дней.
– Что ты с ним сделал? Он говорить не может!
– Да может он говорить. Ответь ей, Джинкс.
Слова Симона оглушили Джинкса. «Которые собирались убить его». Жители прогалины вовсе не пытались его убить! Никто не угрожал ему ни топором, ни ножом. Это только отчим отвел его в лес, чтобы бросить, – а вовсе не все жители прогалины. Правда… никто остановить Бергтольда не попытался, ведь так? А все, по правде сказать, понимали: если кого-то отводят в Урвальд и бросают там, пиши пропало.
– Да, – выговорил Джинкс. Он просто никогда прежде так об этом не думал.
– Но почему кому-то понадобилось убивать такое милое дитя? – недоумевала София.
Джинкс внутренне сжался: милое дитя, это ж надо! Как будто осы залезли в голову и ползают там.
– Наверное, потому, – предположил Симон, – что он забирался в чужие мастерские и устраивал там кавардак.
– Но тогда… тогда ты сделал по-настоящему доброе дело, – сказала София. – Приведя мальчика сюда, я имею в виду. Выкупив его.
– Попробуй не так сильно удивляться, – посоветовал ей Симон.
– Ты спас ему жизнь.
– Даже у нас, злых чародеев, случаются приступы доброты.
Наполнявший мастерскую гнев утекал сквозь стены, а взамен в нее вливалось мирное и теплое синее чувство. Джинкс наконец-то шевельнулся. Тело затекло и болело там, где в него впились осиные жала.
– Ты ведь научишь его читать, правда? – спросила София.
– И волшебству! – выпалил Джинкс.
Наступила тишина, в которой светилось оранжево-зеленое недовольство Софии и ярко-синее пятно удивления чародея, почему-то имевшее форму бутылки. Ясно было, что он никогда прежде не думал об этом.
