Владислав Крапивин - Кораблики, или «Помоги мне в пути…»
Завороженно, как в гипнозе, я переходил от таблички к табличке. От одной длинной могилы к другой. И осознанным чувством было лишь одно: перехватившее горло жуткое ожидание, что сейчас увижу: "Петя Викулов, 12 лет"…
Но имен было немного. Чаще "неизвестный", "неизвестный"…
А Петька… кому он здесь мог быть известен?!
– Как имя вашего мальчика? – спросил старик. Он опять подошел и стоял сзади.
– Петр… Петька… Петя Викулов…
– Нет здесь такого, – ласково сказал старик, и я ощутил мгновенную режущую благодарность – и за ласковость, и за это "нет". Но облегчение было секундным.
– Здесь же… столько неизвестных… которым двенадцать…
– Молитесь, чтобы не было его и среди них…
Я молился. Отчаянно, без слов, одной болью сердца.
– Но как узнать?..
– Пойдемте ко мне, посмотрим.
– Что… посмотрим?
– Пойдемте, сударь, вам надо передохнуть. Вы же едва стоите. Да и вымокли.
В самом деле, сюда на площадку сыпался равномерный – не крупный и не мелкий – дождь. Я лишь сейчас заметил…
2
Старик привел меня к знакомому приземистому дому в кладбищенской чаще.
– Раньше здесь жили рабочие, – слабо сказал я. Просто так, чтобы показать, что я размяк не окончательно.
Дед кивнул:
– Жили. Но ушли. Сейчас тут я живу. Один… Я здешний сторож…
Манерами он не очень походил на сторожа. Чувствовалась интеллигентность. Но, впрочем, мало ли было во все времена философов, ушедших в сторожа?
Мы вошли. В просторной комнате стояло сухое тепло. И было почти пусто: некрашеный стол, три табурета, железная старомодная кровать, узкий глухой шкаф у двери. Несколько образов в углу с искрой-лампадкой (то ли настоящей, то ли электрической; невольно вспомнил я подвал, свой кораблик и свечку).
– Сядьте, сударь… Лучше туда, на кровать, привалитесь к стенке. На вас лица нет…
Но я сел на табурет, к столу. Нельзя же полностью терять себя.
– Это пройдет. Сами понимаете, зрелище было… не для всякого.
– Понимаю, – отозвался он суховато. – Но давайте уж доведем дело до конца. Насколько возможно… Вы же сами этого хотели.
– До какого… конца?
Он раскрыл скрипучий шкаф, достал плоскую серую книгу. Вроде тех, что в старину назывались амбарными. Сел напротив меня, полистал.
– Вот, начиная с конца мая… Двенадцать лет, говорите?
– Да. То есть уже почти тринадцать…
– А как выглядел?
– Светлый… худенький такой, курносый… Невысокий… Впрочем, возможно, подрос, пока меня не было…
– Посмотрим… Неизвестный, около двенадцати лет, волосы черные, курчавые… Нет, не он, конечно… Неизвестный, одиннадцать-двенадцать лет, рыжеватый, шрам над левой бровью…
Я опять стал погружаться в серый, какой-то волокнистый страх.
– …неизвестный двенадцати-тринадцати лет, русый, брови светлые, нос вздернутый, на груди и животе крупные черные родинки…
– Подождите, – сказал я со стоном. – Вы… что же, осматриваете каждого? И описываете потом?
Он поднял косматую голову. Сказал тяжело, будто гирю положил перед собой:
– Да. Я настоял на этом. Перед тем как хоронить, осматриваем каждого в кладбищенской часовне. Может быть, потом кто-то станет их искать, хотя шансов на это мало. Или по крайней мере со временем удастся установить имя у тех, кто неизвестен. Чтобы я мог поименно каждого назвать в поминальной молитве… Я ведь не только сторож, но и священник в здешней часовне…
То, что я сказал дальше, далось мне далеко не сразу. Пришлось прорываться сквозь страх, сквозь суеверный внутренний крик "Не надо!", словно сквозь черные джунгли. Но неизвестность страшнее всего, и я выговорил:
– У Петьки… на левой лопатке… родинка, похожая на гусиную лапку. Размером с пятак…
Священник думал секунды три. Потом решительно мотнул головой:
– Нет, сударь. Такого мальчика не было. Я говорю твердо, я помнил бы… – И уже мягче, словно тоже отходя от страха, проговорил: – Всех погибших детей привозят только сюда, значит, среди мертвых вашего Пети нет. Ищите среди живых…
Я помолчал, подышал, загоняя в себя слезы. Ощутил новую надежду. Старик проговорил слегка наставительно:
– Понимаю, что все это тяжело, особенно для непривычного человека. Но вам надо было через это пройти, коли уж решились искать мальчика здесь…
– Но я искал-то его живого…
– На кладбище?!
– Да… У него здесь похоронена мать. Я был уверен, что он придет на могилу. И у него обычай – каждый раз оставлять там бумажный кораблик. Вот я и надеялся…
Старик слушал внимательно. Косматые брови приподнялись, глаза странно просветлели, даже красных прожилок стало меньше. Он чуть улыбнулся заросшим ртом:
– Кораблик… надо же… Ну, Бог даст, мальчик еще придет. А возможно, и приходил, да не мог оставить кораблик по какой-то причине. Скажем, бумагу не нашел… А вы сами-то оставили там о себе какой-то знак?
– Я… нет… – Как же я не сообразил? Ведь в самом деле надо написать на доске или картоне: "Петька, я жив! Петька, я тебя ищу! Отзовись!"
– Благодарю вас, отец… Простите, как ваше имя?
– Отец Венедикт.
– А меня зовут Петр Викулов, так же, как мальчика. А иногда – Питвик… Была такая традиция в компании моих друзей давать прозвища.
Он улыбнулся опять:
– Вам подходит. Похоже на Пиквика…
Видимо, у меня сделалось недоуменное лицо. Он объяснил:
– Был такой персонаж в старинном английском романе. Полный, очень добродушный мужчина. Не обижайтесь…
– Я не обижаюсь! Просто не думал, что в наше время кто-то помнит Диккенса.
– Ну вот вы, оказывается, помните…
– Я-то… да… В силу ряда причин…
– А я окончил филологический факультет и Новокурашскую семинарию, там и там великолепно преподавали старую литературу.
Видимо, на лице моем явно обозначился вопрос.
– Понимаю, – вздохнул отец Венедикт, – священник заброшенный часовни и кладбищенский смотритель с несколькими высшими образованиями. Непонятно, да…
– Я сразу понял, что вы не простой сторож. Но что выпускник университета и семинарии…
– И духовной академии, кстати…
– Извините…
– Да чего же извиняться, недоумение ваше естественно… Знаете что… мистер Питвик? Сейчас я согрею чай. Вам он будет полезен. А потом уж займетесь письмом вашему мальчику.
Я не спорил. Уходить мне не хотелось. От старика словно шло излучение, дающее надежду.
Отец Венедикт скрылся за дверью, стал там звякать посудой. Минуты через три вернулся.
– Чайник греется… – И, словно продолжая разговор, сообщил: – Я до нынешней зимы был ректором здешнего духовного училища и настоятелем одного из храмов. Но… согрешил. – В глазах у него мелькнуло отнюдь не раскаяние. Жесткая усмешка. – И был направлен сюда. Слава Богу, что не лишили сана.
Я не посмел спросить, в чем состоял грех отца Венедикта. Спросил о другом:
– А в каком храме были вы настоятелем? Я хорошо знаю Старотополь.
– На площади Трех церквей. Церковь Пресвятой Богородицы. Иначе этот храм называют еще Корабельным. Или Детским…
Это совпадение словно дружески подтолкнуло и согрело меня. Но не показалось удивительным. Словно я ждал чего-то похожего.
– Я хорошо знаю этот храм. Хотя и не был в нем… очень давно. Но то, что у него такие названия, не знал.
– Лет пятьдесят назад, когда церковь восстанавливали после разрушения и поругания, в подвале нашли доску, похожую на икону. Ликов на доске не было, но жестяной нимб как бы обрисовывал головы Богоматери и Младенца… А перед этой доской стоял в нише кораблик из сосновой коры с парусами из лоскутков… Такое впечатление, что какой-то ребенок в давние годы принес его и поставил перед самодельной иконой… Может быть, с детской и чистой молитвой о Божьей помощи… Потом на этой найденной доске мастер написал святые лики, а нимб оставили прежний…
Всей душой ушел я в прошлое и спросил как бы оттуда, издалека:
– Эта икона и сейчас в церкви?
– Разумеется. И кораблик – перед нею. А вскоре неизвестно кто положил начало обычаю: дети приносили самодельные кораблики и оставляли перед образом с тайными своими молитвами и просьбами…
– И… много корабликов?
– Много… Порой скапливалось столько, что большинство приходилось отпускать в плавание. Прямо из храма… Под фундаментом обнаружили родник, его вывели внутрь церкви, к стене, сделали каменное русло и направили в речку Тополинку, что впадает сейчас в водохранилище. По ней и уплывали кораблики. В море… Но самые красивые мы сохраняли надолго… А тот, первый, хотя он и не самый искусный, хранится всегда…
"Сказать? – думал я. – А зачем? И поверит ли?.."
А отец Венедикт продолжал:
– Детей всегда было много. В том числе и бесприютных. По мере сил старался я оказывать им помощь. И словом, и… ну, как мог.
– Бесприютные тоже оставляли кораблики? – спросил я хмуро. Мысли пошли по другому пути.
– Конечно… – Он снова пристально посмотрел на меня. – Знаю, о чем думаете. Не очень-то кораблики им помогали… Я… согласен с вами. Но ко вселенской борьбе добра и зла как подходить с земными мерками справедливости?.. А иных мер у нас нет. Вот и думаешь: взрослые часто сами виновники своих бед. А дети-то при чем? Я знаю, что Господь утешит их в своем царстве. Но отчего не дано им было прожить полную земную жизнь? Или и те краткие годы, что выпали им, – разве они были жизнью?.. Или есть какой-то всеобщий закон развития мира, по которому без детского страдания не обойтись?.. Или впереди такая награда, что искупит все?
