Дэвид Амонд - Скеллиг
Он подмигнул мне и увел студентов прочь.
— О чем вы говорили? — спросил папа.
— Так, ни о чем… Мы с ним познакомились, когда девочка попала в больницу.
Папа засмеялся.
— Человек-тайна, вот ты кто!
По дороге домой мы опустили стекла в машине, и папа горланил "На синих холмах Дакоты". А я сложил руки и заухал по-совиному, громко-громко.
— Вот здорово! — восхитился папа. — Правда, здорово! Научишь? Только не сейчас, за рулем неудобно.
Мы ехали по оживленным городским улицам, и с наших лиц не сходили улыбки.
— Так ты понял, что опасность до конца не миновала? — опомнился вдруг папа.
— Да. Но ведь все будет хорошо, правда?
— Конечно! Все будет за-ме-ча-тель-но!!!
И он снова запел.
— А нам надо закончить этот дурацкий дом! Да, кстати, как насчет двадцать семь и пятьдесят три? Побалуемся вечерком?
— Ага! Двадцать семь и пятьдесят три. Нектар и амброзия!
— Амброзия и нектар! Сладчайший из всех нектаров на свете.
Глава 42
Уже давно стемнело, и на небе выглянули звезды, когда мы с Миной смогли выбраться из дома, прихватив остатки 27 и 53 и спрятанную в бумажный пакет бутылку темного пива. На улицах горели фонари. В стылом воздухе каждый наш выдох клубился белым паром возле лица. По дороге я рассказал Мине про мамин сон.
— Потрясающе! — пробормотала она.
А потом улыбнулась и сказала, что сон этот значит только одно: он рядом и всегда, в любую минуту придет на помощь. Но все-таки нам хотелось увидеть его, дотронуться до него снова.
В переулке мы заметили, что рядом вышагивает Шепоток. Мина наклонилась его погладить.
— Дрянной кот! — сказала она ласково и засмеялась. — Целый день птенцы поедали червяков, набирались сил и отваги. К вечеру они уже могли вспорхнуть до середины куста — там, в гуще, до них не так легко дотянуться. Они съели уйму червяков, и когда мы наконец выпустили этого негодяя, он уселся с нами на ступеньках, обиженный и надутый.
Она снова потрепала его за ушком.
— Что, кровожадина, ушла добыча?
Он мурлыкнул и потерся об ее ногу.
Мы открыли дверь с надписью "Опасно для жизни", не теша себя никакими ожиданиями. Внутри было тихо и пусто. На чердаке — никого. Даже сов не было, не то что Скеллига. На подоконнике валялась дохлая мышь, кусочек оболочки от ветчины и кучка мертвых черных жуков.
Мы уселись на пол у стенки и уставились в окно, на мириады звезд.
— Теперь с ней точно все будет хорошо, — сказал я.
Мина улыбнулась, Шепоток мурлыкнул в ответ.
— Потрогай, как бьется, — предложил я.
Она приложила руку к моей груди.
— Чувствуешь? Ее сердце бьется прямо рядом с моим.
Мина сосредоточилась.
— Майкл… Я как-то не различаю…
— Попробуй еще раз. Сконцентрируй внимание. Надо одновременно слушать, чувствовать и представлять. Эти удары далекие, едва ощутимые, как писк птенцов в гнезде.
Она закрыла глаза и снова вслушалась.
Вдруг на ее губах появилась улыбка.
— Да, — прошептала Мина. — Слышу. Бьется. Бьется!
— Это сердце девочки, — сказал я. — И теперь оно не остановится.
— Не остановится, — эхом откликнулась Мина. И запела свою любимую песенку на слова Блейка:
Скрылось солнце в сонной дали,
Горит вечерняя звезда.
Я принялся подпевать:
Птицы в гнездах замолчали,
Я своего ищу гнезда.[8]
— Вот видишь! — сказала Мина торжествующе. — Я же обещала, что ты у нас обязательно запоешь!
Темнота все сгущалась. Мы знали, что скоро придется идти домой.
— Я могла бы спать здесь, — заявила вдруг Мина. — И спать, и жить. Что еще нужно для счастья?
Я вздохнул.
— Но нам пора по домам, — добавила она. Только с места мы не двинулись.
Тут снаружи послышался шум, что-то затмило звезды, скрипнула оконная рама, и он, возникнув из мрака, опустился на подоконник. Не заметив нас, он, тяжело дыша, сполз на пол. Крылья медленно складывались у него на спине.
— Скеллиг, — позвал я громким шепотом.
Он повернул к нам бледно-лунное лицо.
— Майкл. Мина. — Голос был глуховатый, чуть надтреснутый, но на губах его играла улыбка.
Я протянул ему пакет.
— Это вам, Скеллиг. Двадцать семь и пятьдесят три.
— Ха!
Я раскрыл пакет, и мы присели на корточки возле Скеллига. Он сунул свой крючковатый палец в самую гущу, выудил оттуда кусок свинины с бобовыми ростками, в густом соусе. Длинным бледным языком он слизнул все это с ладони одним махом.
— Сладчайший из нектаров, — прошептал он. — Пища богов, черт бы их побрал!
— Есть еще это. — Я открыл бутылку, а Скеллиг — рот, чтобы я влил пиво прямо ему в глотку.
— Я-то рассчитывал пожевать холодных мышей на ужин, а тут настоящий банкет.
Постанывая от удовольствия, он снова принялся за китайскую еду.
— Два ангелочка, вот вы кто!
Он ел, пил, и на наших глазах к нему возвращались силы.
— Вы навестили мою сестру, — произнес я.
Он засмеялся.
— Такая милашка.
— Вы подарили ей силы.
— Да она и сама полна жизни! Аж искры летят. Сердце точно пламя. Это я у нее сил набрался.
Он снова хлебнул пива.
— Сейчас-то я совсем ослаб, — сказал он. — Растерзан и разобран…
Он протянул руку, дотронулся до Мининого лица. Потом до моего лица.
— Но я крепче с каждым днем, спасибо ангелам и совам.
Он отставил еду и пиво и прислонился к стене.
Так мы втроем и сидели, тесным кружком. Сидели и молчали, улыбаясь друг другу.
— Вы нас покидаете? — произнес я наконец.
Он закрыл глаза и кивнул.
— Куда же вы?
Ом пожал плечами и указал на небо.
— Куда глаза глядят.
Я потрогал его сухую холодную руку.
— Кто вы? — спросил я шепотом.
Он снова пожал плечами.
— Некто. Похож на всех сразу: на вас, людей, на зверя, на птицу, на ангела. Такое вот существо. — Он засмеялся. — Давайте-ка попробуем встать.
Мы встали в кружок и крепко обнялись за плечи. Неотрывно глядя друг другу в глаза, мы начали кружиться. Мы дышали в такт, и даже сердца наши бились в унисон. Мы кружились, кружились, покуда за спиной у нас с Миной не появились призрачные крылья. Нас подняло в воздух, и кружение продолжалось без опоры, в пустоте…
А потом все вдруг кончилось, и мы опустились на пол.
— Мы вас никогда не забудем, — сказала Мина.
Скеллиг наклонился, обнял нас обоих.
И, слизнув с губ последнюю каплю соуса, произнес:
— Спасибо за двадцать семь и пятьдесят три. Спасибо, что вернули меня к жизни. А теперь вам пора домой.
Мы, пятясь, дошли до двери, открыли ее — и все не сводили с него глаз. А потом мы медленно закрывали дверь и все смотрели в щель, которая все сужалась, сужалась. И он смотрел на нас — нежно-нежно. Потом мы молча спустились по лестнице и вышли в ослепительно звездную ночь. И Шепоток за нами.
Глава 43
В школе на следующий день я был неотразим. Никто не мог забрать у меня мяч. Я финтил, обводил, прокидывал мяч между ног, давал пасы пяткой, забивал голы в ныряющем прыжке, "раскидывал" мяч по девяткам, как руками.
Когда прозвенел звонок и мы потянулись с поля, меня догнал Лики.
— Ну ты везунчик! Только всегда тебе играть так не по зубам!
Я засмеялся.
— Везунчик, говоришь! А на это что скажешь?
Я бросил мяч на землю и, ловко жонглируя им, обошел вокруг Лики. Потом прокинул мяч ему между ног, так что он чуть не грохнулся, и побежал дальше. Тут он, разозлившись, с разбегу сделал подсечку, и мы оба полетели на землю.
— Грязная игра! — закричал я.
Мы катались по траве и отчаянно мутузили друг друга. Лики был покрупнее, и в конце концов он пригвоздил меня и уселся сверху, победно прижимая меня к земле обеими лопатками.
И улыбнулся до ушей.
— Повтори! — велел он.
— Грязная игра!
Он занес было кулак, словно собирался врезать мне прямо в челюсть, но вдруг рассмеялся, скатился с меня и распластался рядом.
— Черт возьми! — выдохнул он. — Ну ты и играешь!
Мы валялись там, корчась от смеха, но веселье наше прервала миссис Дандо.
— Эй вы, двое! На урок опоздаете!
Мы пошли в школу.
— Знаешь, мне почему-то показалось, что ты куда-то уезжал, — сказал Лики. — Очень-очень далеко.
— Да, пожалуй.
— Ты мне расскажешь?
Мы оба замолчали, но я взглянул на него и понял: он правда хочет знать.
— Когда-нибудь расскажу все. Все-все, — пообещал я.
На пороге нас дожидался Кут.
— Может, и этому балде расскажу, — добавил я. — Если поверю, что он поверит.
Быстрей же! — снова закричала миссис Датщо. — Бегом в класс.
Глава 44
В тот вечер, да и во все последующие, я помогал папе обустраивать дом. Разводил клейстер и даже сам красил оконные рамы. А еще мы навещали маму с девочкой. Очнувшись от долгого послеоперационного сна, малышка здоровела на глазах. Вскоре из нее повынимали все провода и трубочки и отключили жужжащий аппарат. Повязка на ее груди становилась с каждым днем все тоньше. По вечерам я сажал ее к себе на колени, а она крутилась, ерзала и агукала. Она научилась показывать язык, и на лице ее стало временами появляться подобие улыбки.
