Карри - Чужого поля ягодка
Подхваченные общим безумием, крылатыми стрелами взвивались и бросались в бой несчастные птицы, всякая живая тварь в округе выбиралась из нор и вступала в последнюю свою битву — насмерть…
Противоположный берег превратился в филиал ада. В грохоте, треске и шипении не слышалось никаких голосов, и не было уже ничего видно в дыму, в пару, в пламени и пепле…
И больше не виден был Бен. Бросив раскалившийся разрядник, Миль в слабой надежде вслушалась — для чего пришлось задавить в себе ментокрик — вроде бы его менто ещё теплится. Не слыша и не видя ничего, кроме этой еле живой пульсации, Миль ощупью принялась пробираться, спускаться, карабкаться… Вода, коснувшаяся ног, оказалась почти горячей… Где-то на подходе с отчаянием обнаружила — менто Бена совсем заглохло… Порыв ветра разорвал пелену дыма и тумана — это что — возле Бена возятся люди, кто-то посмел касаться его неподвижного тела?!
Миль зашипела. Наконец-то она сможет добраться до них лично и…
…Кто-то наткнулся на неё или она в кого-то врезалась — сильные руки не смогли ни удержать, ни схватить маленькую фурию. О, давние уроки не пропали даром — тело разом вспомнило все, чего не помнила рехнувшаяся от горя хозяйка, и в последних усилиях отдавало все резервы, не планируя пережить этой схватки, а потому не жалея, не щадя ни себя, ни противника… Который уже старался не столько захватить этот мелкий кошмар, этот исходящий ненавистью ужас, это стихийное бедствие, сколько спастись — как в случае стихийного бедствия и положено…
Ликуя от вкуса чужой крови во рту, она не чувствовала боли, не заметила, как — по клочку — лишилась одежды, не вспомнила об увешанном оружием поясе — в ход шли зубы, ставшие клыками, обретшие когтистость пальцы рвали живую плоть не хуже ножей, руки и ноги, неутомимо и стремительно танцующие со смертью, взлетали и атаковали немыслимо легко… Запросто уворачиваясь от выстрелов, она уходила с линии огня, плясала в прицелах… став пламенем, сгорала — и только это имело значение…
Она издевалась над ними, пока кто-то, прикрыв их мощным щитом, взбешённым низким голосом не отдал команду, и они, наконец устыдившись, перестали спасать себя, преодолели внушённое наваждение и навалились скопом… Миль задыхалась под массой их тел — её оплели, спеленали руками и ногами, и — для верности — связали, а потом последовал один леденящий укол парализатора, который и поставил точку. И её сразу отпустили.
Впрочем, это было уже всё равно. Находясь где-то рядом, Бен не отзывался, не доносилось его ментозапаха, не слышалось его живой пульсации, и жить дальше не было ни желания, ни сил, ни смысла. Голоса людей, невесёлый смех, стоны, ругань, касающийся ноздрей горький дым, ветерок на обнажённой горящей коже, твёрдость камня под спиной — всё гасло, всё удалялось, всё кончалось… Хорошо…
Горная Крепость
86. Отходняк
А вот зря она надеялась загнуться так просто. Сквозь тугую вязкую тьму пробился голос, резкий и низкий, произносивший что-то отрывисто, яростно и медленно, с хрипом и придыханием в концах фраз. Другие голоса звучали контрапунктом — коротко, приглушённо. Неуверенность или растерянность в них сочетались с виноватостью.
Голоса раздражали — они не давали забыться, соскользнуть назад, в спасительную темноту и тишину. Сквозь опущенные веки пробилось подобие света… Миль попыталась шевельнуться, но не вышло, зато всё, что у неё имелось, теперь обозначило себя болью. И что с того, что боль эта в основном жила на поверхности… Зато её было много… А голова, например, болела не только изнутри, методично пробуя на прочность череп, но и снаружи — ага, за эту самую косу Миль в битве драли… то есть неоднократно и с удовольствием пытались ухватить… Гады такие. Ну, и воякам обижаться не на что: Миль долгов терпеть не могла, расплатилась, помнится, там же, на месте — сразу и сполна… Хоть бы ещё так не тошнило…
А ведь это, пожалуй, он и есть — отходняк после укола парализатора. Который она обещала бедному разведчику. Реальность, данная в не самых приятных ощущениях. Чем не повод посмеяться над собой. Надо думать, парню тому, если он, конечно, уцелел, сейчас ещё хреновей — он-то получил два ледяных укола…
Про Бена она старалась не думать, потому что иначе сердце стискивало такой жёсткой хваткой, что дыхание становилось проблемой — вдох ещё туда-сюда удавался, а вот выдох вонзался острым штырём, и темнота опять мягко обступала изголовье, заботливо гася сознание… Не то, чтоб Миль была против того, чтобы угаснуть — но ничего же не получалось, боль всякий раз возвращалась на место гнездовья, вытаскивая её из забытья… Миль выныривала из него на краткий срок, словно надевала тесную рубашку из боли, и вновь ускользала из неё…
Стервозная память неотвязно прокручивала, как первая из двух стрел чиркнула Бена по шее, и он упал, заливаясь кровью… И как слабело, неотвратимо глохло его менто… А душа почему-то противилась — жив… Но что такое её слабый голосок против очевидных фактов: Миль не слышала Бена, и даже отголоска хлебного ментозапаха не улавливала, как ни раздвигала границы призыва, тратя остатки сил… Не могли же дикари успеть утащить его к чёрту на куличики, не затем они его так упорно добывали. Или именно затем?… Поэтому — какая разница, болит, не болит… Только поскорее бы уже всё закончилось…
А голоса всё вели свои партии… Пока этот, низкий да хриплый, не рявкнул коротко. И стало тихо. По телу её, похоже, обнаженному, двигались осторожные руки, прощупывая кости, промывая, смазывая… Там, где они касались, болеть переставало. А касались они практичски везде… Это сколько ж на ней царапин и ссадин? Сплошь, что ли? Ну, молодцы мужики… Герои. Да ладно, не сама ли виновата… Они же защищались…
Материться Миль не умела. Нет, весь обычный набор мата, доступный любому дворовому ребёнку, она, разумеется, знала. Но вот пользоваться им — это ж тоже надо талант иметь. Есть люди — из их уст мат вылетает легко, как дыхание, и даже кажется (а может, так и есть) — лиши их мата, и дыхание это прервётся, ибо сказать им будет нечего… А есть такие, в чьём исполнении мат теряет и силу, и смысл, как, бывает, получается у маленького ребёнка, который по наущению старших повторяет, конечно, незнакомое слово чисто и с выражением, но совершенно не понимает, отчего же так ржут окружающие…
А мат, кстати, вообще не предназначен для мысленного употребления. Тем более, что слово, произнесённое даже и просто человеком, иногда невольно становится Словом, а если Слово скажет Веда, последствия могут быть (как обычно и случается) фатальны… Следить за своей речью маленькую Миль приучила ещё бабушка… Так что — даже мысленно ругаться матом у Миль не получалось… а как-нибудь выругаться в таком состоянии хотелось очень: боли-то не стало, но на смену ей пришла щекотка не щекотка — а то самое ощущение с миллионами маленьких бегучих иголочек, когда отсидишь ногу, а потом при малейшем неосторожном движении эта нога невыносимо зудит, и спасение только одно — не шевелиться. Что, понимаете, получается не всегда. А тут — не только нога, а всё тело… И не каких-нибудь пару минуток… Вот и попробуй сохранять неподвижность. Особенно, если тело это бьют внезапные самопроизвольные судороги и подёргивания, сами по себе не болезненные, но щекотка от них — жуткая…
И Миль мучилась молча. Потом ощутила, что её поднимают… переносят… погружают… Она аж задохнулась — в ледяную воду!!! И сразу — в горячую!!! Затем — опять в ледяную… И в горячую…
Потом её массировали, мяли, переворачивали, снова купали в контрастных ваннах… Сколько это продолжалось, осталось неясным — где-то посередине она выбыла из событий.
87. Что в имени тебе моём…
…Зрение возвращалось. Тело, лёгкое и какое-то пустое, хотя ещё и отчуждённо-слабое, на этот раз повело себя вполне прилично (разве что лежало безвольным пластом), и веки послушно приподнялись. Толку от этого, правда, случилось чуть: расфокусированному взгляду мир представал набором шевелящихся цветных пятен. Чёрное, чёрно-зелёное, жёлтое, серо-серебряное… Смотреть на них радости не доставляло, да ещё в голове всё это плыло и кружилось под тоненький комариный писк. Господи, слабость какая…
Сознание попыталось опять свернуться в точку, но на запястье легли чьи-то горячие пальцы, и в зияющую пустоту и слабость Миль принялась вливаться живящая струйка силы и тепла… Тело обрадованно встрепенулось и само жадно потянуло на себя эту струйку… Или Миль так показалось… просто хотелось думать, что — само. Потому что так доить открывшегося тебе человека — неприемлемо. Как ограбить хозяина дома, приютившего и накормившего тебя… Тело было голодно, но Миль, хотя и с трудом, прервала это безобразие.
— Не стоит. Тебе нужно много сил, а от нас не особо убудет.
Голос был знакомый. Чужой. Но знакомый. Очень низкий, тихий, с придыханием в конце фраз, он звучал почти на пределе восприятия. Аж звери мурашки всей популяцией высыпали на кожу… где и принялись топтаться колючими лапками. И ментофлёр… знаком. Запах свежевыпавшего снега…
