Вильям Кобб - Парижские Волки. Книга 2. Царь Зла
Почтенный академик, который после своей первой плутни вошел, так сказать, во вкус, горел желанием издать новую блестящую книгу. Он пытался найти замену Эксюперу.
После изумительной работы ученика отца Домадо надо было отодвигать дальше границы священной науки.
Но кто был способен на это? Конечно, не сам Лемуан. Поэтому он долго и тщательно искал нового секретаря. Но вскоре он заметил, что любителей этого рода занятий мало и что найти второго Эксюпера труднее, чем новую идею. Тогда он явился в кабинет министра внутренних дел и там старый крокодил пролил несколько слез о своем бывшем помощнике.
Министр был тронут. Какая прекрасная душа! Были наведены справки и оказалось, что поведение Эксюпера позволяло смягчить суровость наказания. Тогда Лемуан дал знать Эксюперу, что если он согласится снова стать его секретарем на прежних условиях, то получит свободу.
И знаете, что Эксюпер отвечал на эти проявления великодушного сердца?
Он сказал посланцу жаждущего славы ученого, что он предпочитает оставаться всю жизнь на каторге, носить двойную цепь, падать под ударами сторожей, но ни за что не согласится способствовать этой низости!
Неисправимый!
Он остался на каторге.
Его самым главным и мучительным лишением было отсутствие книг. Он тосковал по санскритскому языку, как другие тоскуют по родине. Он отдал бы руку за индийский манускрипт, ногу за руническую надпись.
Однажды вечером он мечтал, сидя на берегу моря, что было ему дозволено по просьбе доктора, который, видя его слабость, настоял, чтобы ему давали больше времени для отдыха. Вдруг к нему подошел каторжник в зеленом колпаке, стало быть осужденный на всю жизнь.
Впрочем, его костюм был совершенно одинаков с костюмом Эксюпера.
Если бы какой-нибудь сторож проходил в это время мимо и вздумал бы заглянуть в лицо этому каторжнику, он вскрикнул бы от изумления.
Этот каторжник был чужим в тюрьме и не был внесен в ее книги.
Это был Бискар. В стороне от него стояла кучка каторжников, как бы почетный караул короля Волков.
Чтобы попасть в тюрьму, он употребил столько же уменья и ловкости, сколько другие употребляют на бегство из нее.
И, действительно, выдумка была очень оригинальна.
Надо заметить, что проникнуть в тюрьму чрезвычайно трудно.
Каторжник, решивший бежать, должен обладать редкой изобретательностью, составившей легендарную славу Колле и Фанфана. Как новый Робинзон, он должен из ничего сделать весь арсенал, необходимый для дела освобождения, что заставляет предполагать в нем ум, ловкость и энергию, выходящие из ряда вон.
Но все эти микроскопические инструменты, все эти пилки, благодаря которым каторжник может пилить свои цепи и решетки, все эти платья, в которые он переодевается, парики, которые делают его неузнаваемым, — все это приходит извне. Потому-то так и затруднителен доступ в тюрьму.
Без приказания начальника тюрьмы или министерского разрешения никто не может проникнуть в эти места, напоминающие ад.
Бискар знал это очень хорошо.
В это время в Рошфорской тюрьме находился каторжник, неудачно пытавшийся сжечь свою мать и брата, которым он собирался наследовать.
Для этого он поджег дом, но так неудачно, что сам едва спасся, будучи, кроме того, ушиблен в голову упавшим бревном, во время бегства из горящего дома.
В довершение несчастья его преступное намерение открылось, и он был отправлен на каторгу, кривой, с лицом, обезображенным огнем.
Черты его лица, вернее, того, что от него осталось, были ужасны. Каждый невольно отворачивался, увидя его, и даже сторожа, привыкшие ко всему, и те не любили смотреть ему в лицо. Впрочем, он был вполне спокоен и, по-видимому, даже и не думал о побеге, покорясь своей участи.
Все же однажды вечером поджигателя не оказалось на перекличке.
Это было слишком смело.
Пытаться бежать, когда можешь быть уверен, что будешь узнан с первого взгляда, когда обладаешь такими приметами — это было просто безумием!
Три пушечных выстрела пригласили крестьян к началу охоты за диким зверем, приметы которого были тотчас же объявлены.
Начальник тюрьмы мог спать спокойно. Не пройдет и дня, как паршивая овца будет возвращена в овчарню.
Так и произошло.
Через три часа после восхода солнца в тюрьму явились два крестьянина, гордые своим подвигом, держа за шиворот беглеца.
Оставалось только назначить ему наказание. Никто и не подумал беспокоить из-за таких пустяков суд. Административного наказания было за глаза довольно, тем более, что было достаточно самого простого объяснения, чтобы доказать беглецу всю бесполезность повторения подобной попытки.
— Взгляните на себя в зеркало! — говорило со смехом начальство. — И вы еще надеялись скрыться! Взгляните же на ваше безобразное лицо, вытекший глаз.
Несчастный отвечал каким-то бессвязным мычанием.
— Он более идиот, чем я думал, — заметил один из присутствовавших.
— Что ж, дать ему пятьдесят ударов!
— Этого будет довольно!
— И чем скорее, тем лучше.
— Тем более, что скоро обед.
— Покончим же поскорее с этим делом!
Тотчас же были собраны каторжники, чтобы присутствовать при наказании.
Беглеца обнажили до пояса.
Один из осужденных подошел к нему, держа орудие наказания.
Тогда проводили опыты с кнутом английского изобретения, «девятихвостой кошкой».
Каждый удар «кошки» заменял десять обыкновенных, так что беглецу предстояло получить пять ударов.
Раз! Красные и синие полосы покрыли спину каторжника.
Он даже не пошевелился.
Два! Показалась кровь.
Та же неподвижность.
— Черт побери! — сказал один из присутствовавших. — Вот сильная натура! Кто бы мог этого ожидать? Обыкновенно падают на третьем ударе. Этот упадет на четвертом.
Но вот третий удар.
Четвертый вырвал несколько клочков мяса.
Офицеры не могли опомниться от изумления. Британский кнут не оправдал ожиданий!
Пять!
Наказание кончилось. Беглец выпрямился и, подойдя спокойно к стоявшему вблизи чану с морской водой, смочил ею грубое полотенце, служившее губкой, и освежил свои избитые плечи и спину.
Он даже не дрогнул, а между тем боль должна была быть ужасна.
Зная, что по окончании наказания он должен был занять свое старое место, наказанный смешался с толпой каторжников, надевая снятую на время наказания куртку.
— Тут есть еще один осужденный, — заметил один из сторожей, — можно попробовать.
— Хорошо.
Наказание было гораздо более легким. Двадцать ударов, что сводилось к двум ударам «кошки».
— Это у палача была слишком слаба рука! — заметил кто-то.
Беглец, только что получивший пять ударов, подошел, приложив руку к колпаку.
— Я предлагаю свои услуги, — сказал он.
— У тебя не хватит сил.
— Попробуйте.
— Хорошо!
Каторжник, которому следовало получить два удара за какой-то незначительный проступок против субординации, был колосс, казалось, вылитый из бронзы.
Он с презрением взглянул на своего импровизированного палача.
— Важное дело! — прошептал он. — Если этот меня.
Он не кончил фразы.
Раздался дикий хриплый крик — и колосс лежал уже на земле, судорожно царапая землю ногтями.
Один удар кошки свалил его.
Подошел врач. Слабое хрипение вылетело из горла несчастного и на губах его показалась кровавая пена.
— Он не выдержит второго удара, — сказал врач.— Счастье его, если он перенесет и первый.
Вечером этого же дня один каторжник подошел к Эксюперу.
Мы уже сказали, что это был Бискар.
Настоящий же беглец, поджигатель с обезображенным лицом, был уже далеко.
Эксюпер поднял голову и взглянул на Бискара.
— Я хочу с вами поговорить, — сказал тот.
— Со мной? К чему? Оставьте меня в покое!
Бискар вынул клочок бумаги и подал его Эксюперу.
Тот вскрикнул.
— Что это такое? — спросил он.
— Я вас об этом-то и спрашиваю, — заметил Бискар.
Каторжник, бывший ученик отца Домадо, схватил бумагу и рассматривал ее с сверкающими глазами, задыхаясь от волнения.
На бумаге были начертаны странные иероглифические знаки, непонятные узлы причудливых линий.
Это была одна из тех индийских надписей, происхождение которых теряется во мраке веков.
— Вы понимаете, что здесь написано? — спросил Бискар, с волнением следивший за выражением лица ученого.
— Понимаю ли я! — отвечал Эксюпер с презрительным смехом, которому ответил крик радости Бискара.
— Ты можешь перевести мне эту надпись?
— Да.
— Если ты это сделаешь, ты будешь свободен!
— Свободен! — Эксюпер понурил голову, затем вяло улыбнулся. — К чему?
Бискар закусил губу.
