Игорь Резун - Время АБРАКадабры
Над городом – ночь. Над притихшими, примолкшими огнями только Красный проспект пунктиром лезет в горку, к бывшей Туруханской площади. И ее тело.
На самом краю.
Глаза закрыты. Он забежал чуть сбоку. Стоит на этих раскаленных острых пятках с каемкой грязи – от крыши. Стоит, как прилепленная.
Стоп! Ни движения. Ни звука. Обдумать. Один звук – и она рухнет. Магия сна пропадет, лунатик окажется в яви. Где она сейчас? Там, в Аламуте, на последней ступени? Очередной стражник направил в ее живот свой кинжал?! Черт, как мало времени!..
В этот момент он слышит, как тяжело, заходя на Толмачево, над ними готовится развернуться в небе самолет. Звук этот только начал пробивать густую пену облаков, а он уже слышит.
И взметывается над крышей шестнадцатиэтажки полуголый человек, внезапно став мускулистым, напряженным, как струна. Летит в воздухе его светлый силуэт. Он приземляется на кисти, повисает над бездной в последнюю минуту, а сверху наползает тучей рокот. Она открывает глаза… качается… Могучий швырок – и…
«Прости! Я ударил тебя в грудь, но этот синяк до свадьбы заживет, у нас еще много времени до этой свадьбы, чтоб она сгинула, чтоб она провалилась – пусть не будет ее никогда».
Два тела, сплетясь, валятся на черную толь крыши, катаясь по ее липкому и шершавому настилу. И слышен испуганный голос девушки:
– Господи… ГДЕ Я?!
Спустя пять минут к подъезду подкатывает обыкновенная «Волга» с шашечками – какая-то новая парочка. Развеселая полупьяная девица с размазанной по лицу помадой и тушью смеется, дуреха-дурехой, над нетрезвой болтовней своего спутника. Оба заходят в подъезд, легко набирая его код.
На четвертом этаже сидят двое, в полной прострации. Они еще не пришли в себя от забытья и дикой боли. Они ничего не понимают. А прибывшая на такси парочка, моментально оборвав смех и разговор, сноровисто укладывает обоих молодых людей на пол, таким же четким движением прижимает к их искаженным лицам плотные марлевые тампоны и легонечко, осторожненько, на плечиках – вниз, в машиночку, до Центра.
«А паспорта есть? Есть документики. Триста пятый просит срочную информацию по всем базам данных. Ясно. Этот, с Ленинского, с мамкой живет, эту папулька с мамулькой третий час с валидолом под языком ждут. Так точно, товарищ полковник! Уже везем. Группу прикрытия – на выезд».
Спустя полчаса совершенно пьяную, но целую и даже не потерявшую честь барышню доставит домой ее «лучшая подруга», имени которой та не вспомнит наутро, и исчезнет, отказавшись от любезно предложенного чая. А парня мамке привезет улыбчивый товарищ, и, понаблюдав, как та хлещет его по голове комнатным тапком, тоже откланяется.
В комнатке, на одном из этажей, Андрей, поминутно теряя свои толстостеклые очки, будет мыть в тазике ноги Юльке, сидящей на кровати, протирая каждый пальчик, каждый милый ноготочек и убеждая виноватым голосом:
– Юльчик, да ерунда все это! Вон, даже Эйнштейн, говорят, тоже лунатизмом страдал. Это бывает. Мало ли что в башку зайдет! Ты перезанималась, точно. Главное – тебя никто не видел. В подъезде пусто, не страдай. Хорошо, что вовремя проснулся.
Еще через десять минут, когда она уснет, разметав по постели свои худые руки с нежной кожицей, он выйдет в туалет, включит воду и скажет в сигаретную коробку с изображением летящей тройки:
– Объект «Невесты». Отбой. Ситуация «Всплеск». Сканируйте источники. Конец связи.
И снова, едва коснувшись щекой подушки, обратится в тютю-матютю, толстомясого увальня с добрыми домашними глазами.
Новости«…Европейский Центр по правам цыган подчеркивает, что сделает все, чтобы разыскать потомков первых евпопейских цыганских предводителей, которые, по данным Центра, находятся в России. В ближайшее время Центр намеревается направить соответствующий запрос в российское отделение Интерпола…»
Поль Лунген. «Агентура Европы»
Le Figaro, Париж, Франция
Тексты
Патрина (+ Мирикла, сестра Ксения). Прединициация. Рождение Царевны-3
Нет, наверное, худшего места в Новосибирске, большего места юдолей и скорбей, чем Центральный социальный приют облсобеса на улице Владимировской. Прямо за стеной психдиспансера.
Когда-то за этими стенами укрывались бастовавшие толпы, потом их залили кровью бойцы сибирских Частей Особого Назначения. Затем тут поселилась спецтюрьма НКВД. И наконец, в просоленных кровью и блевотиной стенах разместился приют.
Бомжей свозят сюда с разных мест. На первом этаже круглосуточно работают душевая и прожарочная. Злая тетка забирает одежду и распоряжается: «Иди наверх, сейчас принесут».
По бетонным ступеням темноватой лестницы идут совершенно голые женщины и мужчины: старухи и молодые девушки, едва справившие свое шестнадцатилетие юнцы и вконец забившиеся, истомленные похмельем, взрослые алкаши. Здесь не стесняются голого тела, здесь оно – кусок мяса, как правило, гнилой изнутри, с букетом болезней. Местный дежурный венеролог только устало сортирует: этого – в «грязную», этих – в «чистую».
В «грязной» палате веселее: там иногда пьют спирт, раздобытый у санитаров, совокупляются под кроватями, дерутся и режутся в карты, рассматривают свои половые органы на предмет кондиции: у кого еще сыпь, а у кого уже твердый шанкр.
В «чистой» – лучше и светлей. Там и простыне белее – все-таки не одноразовая серая хабешка.
Венеролог осмотрел Патрину, стоявшую перед ним в одной, только что надетой блузочке, руками нетерпеливо раздвинул ноги: давай, мол, быстрей. Потом раздраженно бросил свой инструмент на стол:
– Все. Давай обеих в «чистую»! И тапки им дайте, блин! Шлепают тут…
Так Патрина и Мирикла очутились в настоящем бомжатнике, ибо после того, как их начали искать по всему центру города, да еще и люди вокзального «авторитета», самым лучшим местом был этот приют.
В их «чистой» женской палате было сегодня пустовато: несколько старух, коченеющих от старости, одна молодая алкоголичка, одна юная шлюшка с вокзала. Все почти что спали.
Патрину и Мириклу забрали в приют за Кудряшами. Частная охрана одного из коттеджей остановила их и вполне корректно сдала приехавшему патрулю, а тот доставил в приемник. До разбирательства.
Свет зажгла санитарка, полная недобрая женщина, зло бросив:
– Днем поспите, рыла поросячьи. Крайняя от окна и вторая за ней. И чтоб тихо у меня!
Перед сном они обнялись и поцеловались. Мирикла отпихнула Патрину на свою кровать: тут приют, не особняк.
Утро уже начало проливать свет сквозь кованые решетки на окнах, помнивших бравого начальника ОГПУ, фатоватого товарища Эйхе. Но обитательницы не торопились вставать. В зеленых с побелкой стенах пахло хлоркой и гарью от паленой одежды: труба прожарки как раз была проведена под окнами. В палату зашла работница, рявкнула: «Па-адьем!» – и прибавила:
– Ну, б…ди, потом в столовую не суйтесь!
Да и ушла. Жители приюта понемногу просыпались. Старухи возили сморщенными конечностями под простынями. Алкоголичка было проснулась, но тут же сорвала с соседней постели подушку, надвинула ее на свалявшиеся космы и захрапела снова. Встала только шлюшка. Она поднялась и голая пошла к окну, почесывая выбритую санитарами промежность. Затем повернула головку с жидкими волосиками и глянула на цыганок:
– Во, б…! Цыганья тут еще не хватало! Будете п…ть че-нить, башку оторвем!
И пошла, тряся тощими, в синяках, ягодицами, к раковине в углу – умываться и фыркать.
На завтрак они не пошли. Обе давно научились обходиться какое-то время вообще без еды, если не было еды хорошей. Молодую шлюху вскоре увезли на допрос. Пришел молоденький милиционер, и она долго выделывалась, стараясь показать ему все свои синюшные прелести, но вынуждена была натянуть скукоженное после прожарки платье и уйти. Алкоголичка проснулась и, сидя на кровати, тупо бормотала что-то.
В эту минуту в палату зашла женщина. Монашка. Сине-белое ее одеяние струилось по полу, по грязному линолеуму, нисколько, казалось бы, не пачкаясь от него. Это сочетание цветов выдавало в ней монашку ордена Святой Терезы – организации, которая всегда помогала новосибирским бездомным. Брови Мириклы при виде ее взлетели вверх, а монашка, заметив новеньких, сразу направилась к ним.
– Храни вас Всеблагой Господь, во имя Отца, Сына и Духа Его! – Она перекрестила женщин тонкими, как спички, пальчиками и присела на краешек соседней кровати. – Христианской ли вы веры, сестры?
У нее были, как у всех монашек, очень бледное, никогда не знавшее радости загара лицо, тонкие губы, прямой носик, редкие, выщипанные брови и блеклые глаза. Это были глаза, повидавшие столько мирских скорбей, что быть выразительными попросту уже не могли. Но волосы монашки – это то, чем она выделялась. Огненно-рыжие, непокорные, вьющиеся, они рвались из-под голубой косынки с белым крестиком. В худых руках – Библия в толстом фиолетовом переплете.
