Замерзшее мгновение - Седер Камилла

Телль бросил взгляд на часы. «Интересно, во сколько Лисе-Лотт Эделль закрывает свой магазин тканей?» Если вдавить педаль газа в пол, то он будет в Гробу через четверть часа.

48

1997 год

Она позволяла себе снимать пленку с кровати только два раза в день: утром и вечером. Без этих ограничений запах Мю исчез бы за несколько месяцев. Уже сейчас Сульвейг чувствовала, как он слабеет с каждым разом, когда благоговейно поднимала потрепанное одеяло в розочках, бывшее у Мю с детства, ложилась щекой на простыню и глубоко вдыхала: медленно и осторожно, чтобы не закашляться. Она даже сократила количество выкуриваемых за день сигарет, снижавших обоняние. Потеряв возможность чувствовать запах, она лишится еще одной частички Мю.

Когда-нибудь это непременно произойдет. Частички человеческого тела не могут жить вечно, но в тот день, когда это случится, она займется чем-то другим. Дневниками Мю — с самого ее детства. Одеждой Мю, которую Сульвейг притащила с чердака, — она хранилась там в мешках для мусора. Одежда была на разные возрасты и сберегалась для потенциальных внуков.

Теперь она распихала собственные вещи по маленьким шкафам в спальне, чтобы ритуально развесить наряды Мю в гардеробной: каждый на своей вешалке. Младенческие одежки были аккуратно уложены в синий комод — рваные обноски в середине, верхняя одежда в глубине. Она ездила на автобусе в «ИКЕА», чтобы купить новые красивые вешалки, по десять штук в упаковке. Требовалось много вешалок.

Ей всегда трудно было выбрасывать вещи. Она хранила их, словно всегда знала: придет день, когда придется цепляться за каждый предмет, чтобы выжить.

Внутреннюю стену она оклеила безумно дорогими темно-фиолетовыми обоями, прибила к ней позолоченные крючки и развесила платки, странные шляпы, береты и прочие аксессуары, которые носила Мю, сделав маленькую выставку, где любой экспонат символизировал эпоху из слишком короткой жизни дочери.

В гардеробной она проводила большую часть времени. Постоянно находились новые дела. Особенно порадовал ковер, пробивший большую брешь в бюджете. Однако ничто не могло быть слишком хорошо для Мю. Важно, чтобы все получилось правильно. Цвета Мю. Ее любимые материалы.

Пока Сульвейг работала, ей удавалось бороться с шумом в ушах и держать панику на расстоянии вытянутой руки, но, оборудовав комнату памяти, придется погрузиться в пламя, сжигавшее ее всякий раз, когда она на секунду останавливалась и задумывалась. Однако это произойдет еще не скоро, поскольку, как уже было сказано, дел не убавлялось.

У нее был альбом с фотографиями, которые следовало рассортировать, увеличить и обрамить. На чердаке стоял ящик с музыкальными дисками Мю — их требовалось прослушать и найти нечто важное, что могло там быть. Каждая строчка могла содержать те слова, которые Мю так и не успела сказать.

В раннем подростковом возрасте музыка была для Мю всем. Она жила в мире мелодий, обклеила свою комнату плакатами с любимыми исполнителями, одевалась, как они, цитировала их снова и снова.

Сульвейг не разбиралась в музыке и уж тем более ничего не соображала в том, что слушала Мю. Но она не могла не понять: слова тоже важны, не меньше, чем мелодия. Мю писала черной подводкой для глаз на своем зеркале, прикалывала булавками на стены цитаты, выведенные красной тушью на рисовой бумаге, делала из слов произведения искусства. Сульвейг никогда не читала их — ее английский ведь не так уж хорош. Она прежде не сознавала, насколько важно понять эти слова — ведь они вели во внутренний мир ее дочери. Могли дать ключи и ответы на те вопросы, которые она так и не успела задать.

Ящики с виниловыми пластинками не поместились в гардеробной, их пришлось поставить в спальне.

Если раньше Сульвейг просто жалела, что переехала из большой квартиры в Рюдбухольме, то сейчас буквально проклинала себя за это. Там у Мю была детская, там Мю присутствовала в каждой мелочи. Пятна на обоях от зубной пасты, которой Мю пришло в голову приклеить афиши. Во встроенном шкафу Мю без разрешения нарисовала пейзаж темперой. Сульвейг пришла в ярость и боялась, что ее заставят заплатить собственнику компенсацию за покраску, когда они переезжали оттуда. Царапины внизу дверей, оставленные противной кошкой, которую приволокла домой Мю. У кошки оказался лишай, и она успела заразить их всех, прежде чем ее выкинули обратно на улицу.

В новой квартире Мю не жила постоянно, бывая только наездами. Здесь Сульвейг пришлось воссоздавать то, чего никогда не было. А в старой комнате Мю в Рюдбухольме поселились новые жильцы. Может, такая же девочка-подросток слушает музыку так громко, что стены дрожат, на нее жалуются соседи, и она не умерла.

Со временем Сульвейг получила вещи Мю из Высшей народной школы, их привезли в деревянном ящике с наклеенной бумажкой с адресом. Казалось, в дом доставили гроб с телом, и в тот момент, когда она открыла крышку, на сотую долю секунды появилось ощущение, что она обнаружит там Мю. Не живую, естественно, но у нее по крайней мере будет тело. Потому что она безумно боялась забыть.

Рядом с пластинками она поставила проигрыватель. Только устав настолько, что руки, непривычные к физической работе, начали болеть и задрожали, она забралась в постель и стала разбирать пластинки.

Под странную какофонию звуков, которую раньше ненавидела, она пыталась утешиться мыслью, что это музыка Мю, представлявшая мир дочери, и ее нужно любой ценой понять и принять. Потому что теперь Мю была безукоризненна. Полна. Совершенна. Сульвейг будет отстаивать это до самой смерти.

Пока Сульвейг с отчаянной энергией работала над увековечением памяти Мю, Себастиан кругами ходил вокруг матери. Он редко обращался к ней напрямую — может, подозревал, что в эти дни она слышит только потусторонний голос старшей сестры. Или его вина все еще являлась молчаливой договоренностью между ними. Иногда он сидел на некотором расстоянии и смотрел на мать. Порой мог чем-то помочь: подержать полку, пока Сульвейг прикручивала ее; сделать кофе, когда ей требовалась передышка.

В доме Гранитов поменялся не только внешний вид. Например, Себастиан никогда не замечал раньше у матери такой кипучей энергии: обычно для нее были характерны усталость, безразличие и апатия, заражавшие и других.

Часто он и сам начинал испытывать усталость, едва перешагнув порог дома. Они как-то обсуждали это с Мю: дом высасывал из них силы. Это был не единственный раз, когда они говорили друг с другом о Сульвейг, но именно эти слова он запомнил лучше всего. Их произнесла Мю: Сульвейг высасывает из нее силы. Иногда он хотел сказать их матери, прямо в бледное, отекшее лицо с покрасневшими от пыли глазами и лихорадочно горящими щеками.

«Мю ненавидела тебя. Пойми. Она ненавидела тебя. Сейчас ты помнишь только то, чего никогда не было. Ты помнишь, что она любила тебя. Что у вас был прекрасный контакт. Ты думаешь, мама, что вы были одним целым, но вы не имели ничего общего. Мю была сильной, действительно сильной. А ты, мама, просто дерьмо. Ты дерьмо, и все об этом знают».

Естественно, он ни разу не сказал этого. У него больше не было права на свое мнение, он знал это, признавал новые неписаные законы их дома и следовал им. Знал, что сейчас Сульвейг взяла верх.

Однажды утром она проснулась, как всегда, с криком, рвущимся из груди. Сон без сновидений был настолько тяжелым из-за выпитых таблеток, что рука, на которой она лежала, затекла и потеряла чувствительность. «Мертвечина, — подумала она, случайно задев комод этой рукой. — Тяжелая как свинец, почти невыносимо таскать».

Как только она села в постели, крик целенаправленно двигался к выходу, чтобы дождаться ее выбора: вырваться через рот или застрять в ушах, как стон раненого животного.

«С шумом в ушах ничего нельзя поделать, — сказал один из тех врачей, которых она регулярно посещала. — Избегайте шумных мест». Теперь она так и делала. И еще он выписал успокоительное — чтобы приглушить звук или по какой-то иной причине, она точно не знала. В любом случае Сульвейг принимала лекарство, но оно не сильно помогало.