Антон Фарб - Глиф
— Глифы?
— Глифы… — поморщился дед. — Глифы в Игре — это как яблоки в математике. Когда ребенка учат складывать и вычитать, его спрашивают: было пять яблок, три съели, сколько осталось?.. Если остаться на этом уровне, можно подумать, что математика — это наука о яблоках… Глифы — это условность. Вместо магических символов можно было рисовать физические формулы, ничего бы не изменилось. Важно не то, что ты рисуешь на асфальте — а что ты готов совершить во имя Игры. Поступки, а не глифы, высвобождают скрытую энергию нереализованных возможностей.
Дед замолчал и махнул рукой официантке, требуя еще кофе. Тульпы за соседним столом ни разу не пошевелились. Ника допила свою чашку, поставила ее на стол.
— А твари? — спросила она. — Откуда взялись эти… зверолюди?
Дед хмыкнул.
— Прозвучит некрасиво и неполиткорректно, но далеко не все двуногие без перьев заслуживают звания людей… Некоторым проще превратиться в животное. А что до убийств… Иногда реализовать себя можно только за чужой счет. Вот и понеслось. Эх, Никуся, — вздохнул дед, — надо было бы тебе уехать, когда я сказал…
Вот оно, поняла Ника. Вот что было не так. Никуся. Он первый раз меня так назвал. Вот что меня напрягло. Ведь это же дед! Любимый, огромный, с ласковыми ручищами и таким добрым голосом! Дед, который заменил мне папу и маму! Дед — самый близкий на свете человечище! А я даже не обняла его. И он — меня. После двенадцати лет. Сидим за столом и беседуем. Я спрашиваю, он отвечает. Интервью, вашу мать…
— Зачем? — спросила Ника. Голос ее дрогнул. — Зачем ты все это затеял, дед?
— Ради тебя, — ответил дед, и у Ники что-то оборвалось внутри. — Ради тебя, внуча. Ты могла стать кем угодно. Художницей, поэтессой, писательницей. Женой, матерью, бабушкой. А вместо этого… Вскоре после гибели твоих родителей — тебе тогда было пять с половиной лет — ты начала умирать. Тихо гаснуть без всяких видимых причин. Доктора разводили руками. Такая судьба, говорили они. А я… Я только что потерял дочку и зятя, и не собирался терять тебя. Я… переписал твою судьбу. Не спрашивай, как, и где я этому научился, все рано не скажу. Я сделал что-то вроде… моста. Чтобы наполнить твою жизнь энергией. Чтобы дать тебе шанс. Как переливание крови…
— От кого? Переливание — от кого?
— От всех понемножку… Провинциальные города — это такие конденсаторы несбывшихся желаний… Житомир был не лучше и не хуже других. Если брать у всех по чуть-чуть — никто не заметит. Все равно она им не нужна, энергия, в этом-то болоте… Я замкнул на тебя весь город. И увез подальше, чтобы чего не вышло. И это работало, до поры… А потом смерть стала подбираться к тебе. Вспомни, сколько раз ты была на волосок от костлявой. Она ведь притягивала тебя, да? Манила… И твой выбор профессии… военная журналистика… это был знак. Для меня. Что надолго тебя не хватит. Слишком уж близко ты ходила. Слишком. Да, ты всю жизнь была только наблюдателем, ни во что не вмешивалась, но рано или поздно жизнь бы тебя перемолола. И тогда я стал искать решение. Пробовать. Экспериментировать. Заставил Радомского открыть модельное агентство, там куча молодых девчонок — тренировался на них, как на кошках… Ни черта не получалось. Не хватало сил. Сначала я решил — у меня: мол, постарел ты, Загорский, утратил былую легкость… Ан нет. Дело было в городе. Выдохся Житомир. Подсел аккумулятор. Тогда я придумал Игру. И город встряхнуть, и тебя… привести к источнику. На водопой…
Загорский говорил все это ровным, тусклым голосом, не поднимая глаз. Как будто ему стыдно, подумала Ника. Только нихрена ему не стыдно.
— Если бы ты уехала… вовремя, в начале Игры… все было бы нормально. Но ты осталась. И Игра пошла вразнос. Я уже не мог ничего поделать. Игра стала играть себя сама. Выброс энергии превысил все ожидания… Возник барьер, начался коллапс…
— И что теперь? Что ты собираешься делать теперь, дед?
Дед поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза.
— Я тебя вытащу, — сказал он. — Город… скорее всего, погибнет. И плевать. Найдем другой. Я слишком люблю тебя, внуча, чтобы просто дать тебе умереть.
— И я буду жить дальше. За чужой счет. Наблюдателем, но не участником.
— Да, — сказал дед. — Именно так. Другого выхода нет.
— Ошибаешься, — Ника встала из-за стола. — Другой выход есть всегда.
— Подожди! — крикнул дед, но она уже повернулась и пошла к выходу. — Тебе нельзя возвращаться!
Ника прошла между столиками (за одним из них, крайним, сидели Анжела и беременная журналистка Наташа, что-то яростно обсуждая), взялась за дверную ручку и обернулась.
— Спасибо тебе. Спасибо, дедуль. За все спасибо. Правда. Но дальше — я сама, хорошо?
Она толкнула дверь и вышла в промозглый ночной полумрак.
20
Бежать в сторону школы придумал Клеврет. Это была хорошая идея: там-то их точно никто искать не будет. Женька даже пытался сделать вид, что весь побег был им заранее спланирован, хотя и дураку было понятно, что это был экспромт чистой воды.
Девочка, которую Женька принял за Настю, оказалась вовсе не его сестрой, а чужим испуганным ребенком лет шести с чумазой мордашкой и куклой в руках. Кроме куклы у девочки была не менее испуганная мамаша, которая огрела Клеврета факелом при попытке поближе рассмотреть псевдо-Настю. Благодаря вспыхнувшей драке Ромчику и Женьке удалось прорвать оцепление и вырваться на свободу.
Тогда-то Клеврет и свернул обратно, к школе — и Рома, пораскинув мозгами, с ним согласился. Судя по звукам за спиной, их преследовали, впрочем, на приличном расстоянии.
Город был похож на ад. Земля разверзалась под ногами, извергая вонь канализации и струи горячей воды. Дома вокруг стояли — как после бомбежки, с выбитыми стеклами. Кое-где на месте домов были пустыри. Город то и дело ощутимо встряхивало, как во время землетрясения, отовсюду тянуло гарью и — одновременно — сыростью.
Но весь этот хаос был на руку беглецам.
— Вроде, оторвались… — пропыхтел, задыхаясь, Женька, когда они добежали до кинотеатра «Октябрь».
— Не уверен, — сказал Ромчик, переводя дыхание. Его не оставляло чувство, что кто-то за ними следит. Практически дышит в затылок. Не гонится, а именно выслеживает. Медленно, но неумолимо.
Паранойя у вас, батенька! Мания преследования…
— Смотри! — Женька махнул рукой в сторону областной библиотеки.
Там (как в кино!) поднималась в небо гигантская черная воронка смерча, закручивая обломки здания.
— Нифига себе! — прошептал Клеврет. — Что ж это творится-то, а?
— Пошли! — приказал Рома.
— Куда?!
— Туда! Там нас точно хрен найдут! Давай быстрее! — заорал Рома.
Расчет оказался точным. Миновав смерч (тот был… как это называется?.. локальным, что ли — стоял на одном месте и никуда не двигался, постепенно засасывая в себя Новый бульвар, начиная с фонтана и площадки летнего кафе), Ромчик и Клеврет добежали до Пушкинской, и тут впервые ромкина паранойя взяла перекур.
Уступив место чистой воды офигению.
Возле филармонии стоял отец — весь окровавленный, с перебинтованной головой. Он разговаривал с какой-то старухой, седой и сморщенной, что-то у нее требовал… Ромчик с Клевретом буквально налетели на них, и отец удивленно взревел:
— Ромчик?!?!
— Папа? — остановился, как вкопанный, Рома.
Это его и сгубило. Нельзя останавливаться, когда убегаешь. А он остановился. Клеврет продолжал идти, поэтому серая тень, метнувшаяся из кустов на клумбе филармонии, выбрала своей мишенью Ромчика.
Что-то тяжелое и вонючее сшибло Ромчика с ног и поволокло обратно на клумбу, в кусты.
21
Судьба зло подшутила над Радомским. Сперва улыбнулась — стоило ему выйти из башни (благо, менты — или кто это был — уже смылись, напуганные зрелищем надвигающейся катастрофы), как прямо навстречу ему вышла какая-то согбенная старуха со спутанными космами совершенно седых волос. Она принесла — и беспрекословно отдала — карту и ключи, которые нужны были хмырю Белкину.
Потом судьба вернула ему сына. Вот так вот, просто, без всяких усилий. Еще один подарок. Еще одна улыбка судьбы.
А потом показала задницу. Когда Радомский был уже почти уверен, что все хорошо — карта и ключи у него, Ромчик рядом, и оставалось дело за малым, обломать рога Белкину! — судьба отняла у него сына.
Ну почему, почему тварь, прыгнувшая из кустов, выбрала Ромчика?! Почему не этого убогого сопляка, которого Ромчик считал другом? Почему моего сына?!! Почему это бомжеватое чмо будет жить, а мой сын — нет?!
Радомскому хотелось кого-то убить.
Из кустов донеслись звуки борьбы и вскрик боли.
Ну же! Там твой сын! Спаси его!!!
Остро обожгло болью откушенное ухо. Перед глазами всплыла яма, разбитое лобовое стекло «Тойоты», смрадное дыхание тварей. Копошение серых конечностей, острые когти, зубы… Зубы!
