Джоанн Харрис - Мальчик с голубыми глазами
Наш герой при этом не присутствовал. Подобно волшебному коту Макавити,[46] он в совершенстве овладел сложным умением уходить от любых неприятностей. Первой Бена обнаружила мать; она вызвала полицию и «скорую помощь», а потом дежурила в больнице, но ни разу так и не заплакала, даже когда ей сообщили, что травмы, полученные ее сыном, несовместимы с жизнью и Бенджамин уже не очнется…
Макавити — волшебный кот. У нас его зовут
Незримой Лапой, потому что он великий плут.
В тупик он ставит Скотленд-Ярд, любой патруль, пикет…
Где был он миг тому назад — его и духу нет![47]
В общем, это назвали убийством.
Интересное слово — manslaughter. Звучит как man's laughter.[48] И оба выражения окрашены в одинаковые оттенки синего, точнее, голубого, словно молния, и у обоих запах шалфея и фиалок. Теперь и он, как Бен, тоже видит слова в цвете. В конце концов, он ведь занял его место. И отныне все — дар Бена, его будущее и его цвета — принадлежит ему, Брендану.
Правда, некоторое время он к этому приспосабливался. Сначала его целыми днями тошнило. Собственный живот казался ему какой-то бездонной ямой, а голова болела так, словно он вот-вот умрет. Он понимал, конечно, что в известной степени заслужил это. Но с другой стороны, часть его «я» злорадно ухмылялась, затаившись глубоко внутри. Это напоминало трюк злого волшебника. Брендан ни в каком преступлении повинен не был и все же втайне был виновен в убийстве.
Но и теперь ему чего-то не хватает. Насилие по-прежнему ему недоступно, что несколько нечестно, учитывая степень его гнева. Без ядовитого дара зеркальной синестезии все было бы возможно. Мыслит он ясно и объективно. У него нет совести, которая тревожила бы его. Самое страшное таится в его мыслях — стоит глазом моргнуть, и он воплотит их в жизнь. Но тело отказывается ему повиноваться. И лишь в своих придуманных историях он действует поистине безнаказанно. Только в них он по-настоящему свободен. В жизни же за это сладостное ощущение победы ему всегда приходится расплачиваться — тошнотой и жестокими страданиями; недаром ведь и за дурные мысли приходится платить сполна…
Мать по-прежнему держит наготове кусок электрического провода. Теперь, конечно, она не пользуется им. Предпочитает действовать кулаками, зная, что сын никогда не даст сдачи. Но он мечтает об этом куске электропровода и о тех фарфоровых собачках, которые так тоскливо пялятся на него со своей стеклянной полки. Провод можно аккуратно обвить вокруг ее шеи раз шесть или семь, после чего придет очередь и стеклянной полки с фарфоровыми собачками, и уж у них-то, черт бы их побрал, не будет ни малейшего шанса уцелеть…
Эта фантазия вдруг снова вызывает в нем раздражение, и в горле моментально возникает знакомый привкус. Тот самый, который теперь и ему пора бы узнавать сразу: солоноватый, тошнотворный, от которого пересыхает во рту, как от страха, а сердце начинает биться и метаться, точно выброшенная на берег рыба.
Снизу доносится голос матери:
— Кто там?
Вздохнув, он откликается:
— Это я, мам!
— Что ты там делаешь? Тебе пора пить свой напиток.
Выключив компьютер, он тянется к наушникам. Он любит музыку. Музыка для всего на свете создает особый контекст. Он постоянно носит айпод и давно уже научился делать вид, что внимательно слушает мать, однако думает при этом о своем, уносясь мыслями в неведомую даль под аккомпанемент тайного саундтрека к его собственной жизни…
Он спускается вниз.
— В чем дело, ма?
Он видит, как бесшумно двигается ее рот. В ушах у него поет Человек в черном, Джонни Кэш, голос у которого такой старый и надтреснутый, словно он уже умер…
Ты можешь забрать ее всю, мою империю грязи,
Я не подведу тебя, я сделаю тебе больно…
И Брендан чувствует внутри чудовищную пустоту, эта пустота поглощает его целиком, и остается лишь одно мучительное и страстное желание, удовлетворить которое не может ничто — ни еда, ни любовь, ни убийство; оно подобно той змее, что намеревалась проглотить весь мир, но в итоге проглотила собственный хвост.
И он знает — понимает в глубине души, — что его время настало. Время прибегнуть к своему целительному средству. Время совершить наконец то, о чем он так страстно мечтал в течение последних сорока лет — практически всю жизнь: прибить к мачте свой флажок и повернуться к врагу лицом. Что ему, собственно, терять? Очередную порцию витаминного напитка? Или свою империю грязи?
КОММЕНТАРИЙ В ИНТЕРНЕТЕJennyTricks: (сообщение удалено).
Albertine: (сообщение удалено).
JennyTricks: (сообщение удалено).
blueeyedboy: Альбертина, это ты?
3
Время: 00.15, вторник, 19 февраля
Статус: ограниченный
Настроение: мятежное
Музыка: Cher, Just Like Jesse James
Вот так зеркальный синестет вышел сухим из воды после совершенного им убийства. Ловкий трюк, согласитесь, и я выполнил его со свойственным мне мастерством. Зеркала ведь чрезвычайно изменчивы. С помощью зеркал можно левитировать, можно заставить исчезнуть тот или иной предмет, можно проткнуть шпагами обнаженную даму. Да, у меня порой бывают головные боли. Но Голубоглазый помог мне и в этом отношении. Разве я не говорил, что предпочитаю описывать себя самого, даже когда пишу от третьего лица? Голубоглазый не способен проникать в чувства других людей, он вообще редко кому-то сопереживает. Его холодное, бесстрастное отношение к окружающему миру отлично оттеняет мою нежность.
Нежность? Вы, судя по всему, удивлены? Ну да. Я ведь очень чувствителен. Зеркальный синестет способен именно чувствовать все, чему становится свидетелем. В детстве мне потребовалось некоторое время, чтобы понять: другие устроены иначе. Пока на сцене не появился доктор Пикок, я считал, что совершенно нормален. Такие, как у меня, способности, по его словам, порой отмечаются в некоторых семьях и являются наследственными, хотя даже у однояйцовых близнецов зачастую проявляются по-разному.
Так или иначе, у моего брата Бена с самого начала не было ни малейшего желания делить со мной свет рампы и всеобщее внимание. Когда мы с ним впервые отправились в Особняк, он предупредил меня: если я хоть намекну доктору Пикоку на свою необычность, если только дам знать, что я вовсе не то «ванильное мороженое», каким кажусь, то последствия для меня будут самые неприятные. Сначала я пренебрег его предупреждением. И только из-за той гравюры с Гавайями, выполненной сепией, а также из-за того, как доктор Пикок со мной обращался, пробуждая в моей душе надежду, что и я мог бы стать по-своему выдающимся…
В общем, три недели я стоял на своем. Найджел откровенно насмехался — не верил, что Брендан Браун на что-то способен; Бенджамин настороженно и с раздражением наблюдал за мной, выжидая удобного момента подставить мне подножку. Он уже тогда был сущим дьяволом. То мимоходом обмолвится при матери, что я завидую ему, то шепнет, что я попросту притворяюсь, копируя его, родного брата, а собственного дара у меня нет и в помине.
Согласитесь, вряд ли у меня имелся шанс на успех. Толстый, неуклюжий, страдающий дислексией, да еще и заика — постоянный объект шуток и издевательств для одноклассников и кошмар для учителей. Даже глаза у меня не голубые, а туманного, серо-синего оттенка, тогда как глаза Бена так и сияли, точно летнее небо; уже одно это располагало к нему людей, да что там, многие его просто обожали. И верили ему. А почему бы, собственно, им не верить такому голубоглазому?
Прибегнув к электропроводу, мать вытянула-таки из меня чистосердечное признание. И мне даже показалось, что мы оба испытали облегчение. Я понимал: соревноваться с Беном мне не под силу. Ну а мать и так с самого начала все знала; знала, что я никак не могу быть особенным. Как же я посмел дискредитировать Бена? Как посмел вешать ей лапшу на уши? Я выл, извивался и просил прощения, а мой братец смотрел на это и улыбался. Ну а потом ему достаточно было пригрозить мне, что он пожалуется маме, и я превращался в его покорного раба.
Тогда я в последний раз предпринял попытку рассказать о своем даре. И в очередной раз Бен полностью затмил меня. Затем я попытался снова вернуться в шкуру Брендана Брауна, к прежнему безопасному состоянию самой-что-ни-на-есть-посредственности. Но в душе матери тоже произошел сдвиг. Возможно, сказался «обратный эффект ореола». А возможно, это было связано с феноменом Эмили Уайт. Как бы там ни было, с тех пор я окончательно превратился в мальчика для битья, на которого мать всегда могла излить разочарование. Когда доктор Пикок перестал работать с Беном, тут же оказалось, что, на ее взгляд, в этом есть и моя вина. И когда Бен провалился на экзаменах в школу Сент-Освальдс, наказали именно меня — да, я действительно намеревался тогда слинять из школы, но мы оба понимали: если бы Бен хорошо сдал экзамен, обо мне никто бы даже не вспомнил.
