Остров пропавших девушек - Марвуд Алекс

— Это не покроет даже проценты. А как насчет остального? Насколько я понимаю, деньги нужны вам отнюдь не для того, чтобы расширять бизнес. Каким тогда образом вы намерены выплачивать основной долг?

Мерседес в замешательстве не сводит с него глаз. Ей непонятны его слова. Языка коммерции она не знает. Понимает только, что позволяет ему закабалить ее на долгие годы, если не на десятилетия.

«Мне нельзя потерять маму… — машинально думает она. — Нельзя, и точка! Этот остров уже убил мою сестру. А если отнимет еще и маму, у меня вообще ничего больше не останется».

— Я сделаю что угодно… — говорит она. — Все, что вы скажете.

Мэтью Мид разглядывает ее с таким видом, будто эта ситуация его забавляет.

— Все?

Она с трудом сглатывает застрявший в горле ком.

Он вытаскивает руку из воды, нюхает кончики пальцев и говорит:

— Ладно… Подобные крайности, думаю, нам ни к чему. Хотя жаль, что ты не так красива, как сестра.

Сухой рукой он берет из коробки сигару, неторопливо разминает ее и раскуривает, щелкнув массивной золотой зажигалкой с его инициалами.

— Ладно… — говорит наконец он. — Уверен, я что-нибудь придумаю. Дай мне денек-другой. Возможно, мы с тобой сможем утешить Татьяну. А то вы с сестрой, знаешь ли, действительно ее очень расстроили. У тебя много времени уйдет, чтобы загладить вину.

Ее накрывает волна облегчения.

— Спасибо вам… — говорит она и поднимает на него глаза, стараясь смотреть как можно спокойнее. — Огромное вам спасибо.

Она понимает, на что подписывается. Перед ней простерлась жизнь унижений. Но других вариантов нет. Это ее единственная надежда.

Щелкнув пальцами, Мэтью ее отпускает. Она поворачивается и идет обратно к трапу. А когда подходит к нему, слышит его оклик:

— Мы, естественно, составим контракт.

Суббота

55

Джемма

Ее преследуют кошмары, но проснуться она не может. Гоняет на ярмарке в Клэпхеме на игрушечном автомобильчике, тычась бампером в других, и вдруг понимает, что у нее проблемы с управлением. Крутит руль, жмет педали, но машинка делает, что хочет, бросаясь из стороны в сторону. Голова болтается туда-сюда, словно едва держится на шее. Потом Джемма лежит в гробу, ощущая кожей обтянутую атласом подкладку. Какие-то незнакомцы несут ее на своих плечах в церковь. Но кто-то намертво сшил ее губы, и как она ни старается, не может пошевелить даже пальцем. Силится закричать, позвать на помощь, показать, что не умерла, но не издает ни звука. А в следующее мгновение проваливается глубоко во мрак, в какую-то пещеру глубоко под землей, зажатая в узком каменном мешке. Руки прикованы к бокам, сверху давит земля, из груди вырывается крик.

Она открывает глаза и видит только мрак. У нее что-то на лице — ресницы чувствуют ткань. Она не может закрыть рот, потому что в губах какая-то штуковина. Выплюнуть ее тоже не получается.

«Я все еще сплю… — думает она. — Это то самое оцепенение, которое охватывает человека, если он слишком быстро просыпается. Тряпку с лица надо убрать. Я просто запуталась в простынях».

Она пытается пошевелить руками, но обнаруживает, что запястья связаны за спиной. И в этот момент резко просыпается, возвращаясь в реальность.

Ничего не видно. Голова чем-то туго повязана. К тому же ей запихнули что-то в рот, так зафиксировав ремнями, что вытолкнуть языком нельзя, сколько ни старайся.

В паре дюймов под глазами узкая полоска света. «Это отверстия, чтобы дышать, — приходит в голову мысль. — Значит, на мне маска». Но слишком плотно прилегает к коже, давит на нос, и, так как ее тело пульсирует от страха, девушке не хватает воздуха.

«Нет… — думает она. — Нет, нет, нет, нет, нет, нет. Этого не может быть». Ее одолевает приступ удушья, земля круто кренится, и Джемма снова проваливается во мрак.

От предмета во рту ощущается химический привкус. При нажатии зубами он немного поддается. Она точно знает, что это такое. Кляп-шар на ремешках. Ей приходилось видеть такие в фильмах, ни один из которых не закончился хорошо.

Мозг приспосабливается. Придя в себя в четвертый или пятый раз, она уже понимает, что ее ждет, и глухая паника больше не затмевает ее разум.

Но от этого почти что становится хуже.

Она лежит на боку. Руки скованы за спиной. Кроме того, связаны колени и лодыжки. Кровать, на которой она лежит, — ей кажется, что это именно она, а не что-то другое, — мягкая и вполне удобная, но под кожей ощущается пластик, и в тех местах, где к нему прикасается ее обнаженное тело, выступил пот.

Где-то рядом, за пустотелой стенкой, шумит вода. Этот звук она помнит еще по каюте в Каннах.

«Я на яхте, — думает она. — Меня схватили и перенесли на корабль».

Паника — штука плохая. Но отчаяние в миллион раз хуже.

Робин

56

Робин ощущает себя на сто лет. Ее совершенно вымотал недосып, а тяжесть давила до тех пор, пока не высосала последние силы. «Я хочу умереть, — думает она. — Правда хочу. Если бы мне сейчас было сто лет, я хотя бы знала, что смерть уже не за горами.

Я ее не найду. Это был мой последний шанс, и я больше никогда не найду мою маленькую девочку. Где бы она сейчас ни была, я ее точно потеряла. Получила ровно то, чего заслуживала.

Неведение даже хуже смерти. Пожизненный приговор. Но не больше, чем я заслужила. Мы с Патриком связаны ребенком, которого каждый из нас слишком мало любил. Я вернусь в Лондон, скажу ему, что мы ее потеряли, а он посмотрит на меня с таким видом, будто ничего не понимает. Зато я понимаю. Прекрасно понимаю. Мы настолько зациклились на себе и своих мелких обидах, что напрочь о ней позабыли. Но теперь ее больше нет, и я никогда не смогу попросить у нее прощения».

Хотя к отходу парома на берег высыпала целая толпа, очередь на посадку совсем небольшая. Сегодня, когда герцогский праздник разгуляется во всю ширь и выплеснется в город, мало кому хочется отсюда уехать. На волнорезе в рекордные сроки установили еще один фейерверк, даже больше, чем в сам День святого Иакова, а в порту установили столы, чтобы крестьяне тоже смогли попировать.

Робин подходит к стойке, показывает паспорт с билетом и становится в очередь на посадку. День восхитительный. Гладкое, как атлас, море и высокое синее без единого облачка небо. Она поворачивается, смотрит на Кастеллану и думает: «Раньше здесь, похоже, было очень мило. Все жили простой жизнью и заботились друг о друге. Сообща. И, если бы Джемма приехала сюда в те времена, я была бы только счастлива».

Пассажиры медленно движутся вперед. Робин нагибается, чтобы взять свою сумку, опять поворачивается, чтобы бросить на остров последний взгляд, и сталкивается нос к носу к Лоренсом Вайнером. Он ее узнает, и его обычно бесстрастное лицо вдруг меняется. «Он в шоке… — думает она. — Явно не думал меня здесь встретить».

— Вы что, уезжаете? — спрашивает он. — В самом деле?

Робин кивает и говорит:

— Меня, можно сказать, заставили.

— Нет-нет! — восклицает он, похоже, искренне расстроенный. — Нет, Робин, вы не можете!

«А ему-то что за дело? — удивляется она. — С того дня в отеле Гелиогабал“ мы с ним больше не виделись. Ему-то какая разница».

— По правде говоря, у меня нет выбора, — говорит она. — Полиция, по сути, велела мне убираться отсюда к чертовой матери.

Он хмурится, выходит из очереди и машет ей рукой, приглашая последовать его примеру. Она застывает в нерешительности — перспектива потом снова идти в конец очереди ее не радует, — но все равно за ним идет. На его лице такая озабоченность, что ей не устоять. Он что-то знает. А она не может подвести дочь из-за опасения упустить очередь.

— Робин… — Его голос звучит настойчиво, но тихо, будто Лоренс боится, что их подслушают. — Вам нельзя отсюда уезжать. Подробности я вам сообщить не могу. Я вообще не должен был вам ничего говорить. Но вы просто должны поверить мне на слово.

В голове Робин вихрем кружат мысли.