Роберт Уилсон - Смерть в Лиссабоне
Официант посадил нас возле стеклянной витрины. Рядом с нами были еще две пары, но темная, как пещера, глубина зала была пуста. Мы заказали блюдо больших креветок, краба с гарниром и два пива.
— Вынуждена признать, что вы меня порядком удивили, — сказала она.
— Своим звонком? Я и сам себе удивился.
— Нет… вернее, да, но я хотела сказать, меня удивляет, что вы полицейский.
— Я настолько не похож на полицейского?
— В тех полицейских, которых мы обычно видим, бросаются в глаза прежде всего сапоги и солнечные очки. Ну а про полицейских из уголовной полиции я ничего сказать не могу. Воображала их мужчинами суровыми, решительными и… и как бы усталыми.
— Я и был усталый.
— Усталыми от жизни… от ее неприглядной стороны. А вы были просто утомленный.
Принесли пиво. Я предложил ей сигарету, и она, с презрением отвергнув «экстра-лайт», достала пачку настоящих «Мальборо». Прикурила от зажигалки и, постукивая ею по скатерти, устремила взгляд в зелень деревьев на улице. Подперев голову рукой, она курила, думая о чем-то своем, и от этого ее глаза казались еще зеленее.
— Я всегда считала, — сказала она, — что если хочешь погрустить, то лучшего места для этого, чем Лиссабон, не придумаешь.
— А вы грустите?
— Я хотела сказать «пребывать в меланхолии».
— Так, конечно, лучше, но все-таки…
— А бывает, и грущу, например в воскресный вечер, когда прекрасная погода, а ты сидишь за компьютером.
— Но сейчас-то это не так… ведь сейчас вы…
— Да, конечно, вы правы, — сказала она и мотнула головой, как бы отгоняя какие-то мысли. Звякнули, качнувшись, ее серьги — большие, странной формы.
— Что это у вас за серьги? — спросил я.
— Один мой друг делает украшения из разного ресторанного мусора. Эти серьги сделаны из золоченой проволоки, которой оборачивают горлышки винных бутылок.
— А вчера были ложки.
— Ложки… — рассеянно повторила она, глядя на улицу и витая мыслями где-то в другом месте, возможно с кем-нибудь другим.
— Знаете, почему Лиссабон такое невеселое место? — сказал я. — Он все еще погружен в свою историю. Та катастрофа, которая здесь произошла, навсегда оставила на городе свою отметину. Все эти тенистые закоулки, зелень парков, кладбищенские кипарисы, узкие крутые улочки, мощенные булыжником, не могут забыть землетрясение, когда чуть ли не все жители погибли. Хотя это и было двести пятьдесят лет назад.
Она посмотрела на меня, недоуменно моргая. Что я сказал не так?
— Поэтичный полицейский, — сказала она.
— А Игрежа-ду-Карму? Можете ли вы представить себе какое-то другое место, где в центре города сохранили бы руины собора как память о погибших?
— Нет, — сказала она, подумав.
— Хиросима, — сказал я. — Только с ней может это сравниться. Может ли когда-нибудь Хиросима стать веселым городом?
— Глубокомысленный полицейский, — сказала она, на этот раз без тени юмора.
— А я могу изобразить и безжалостного полицейского, — сказал я, подумав, что разговор про Хиросиму не совсем уместен.
— Валяйте.
Я вперил в нее пристальный холодный взгляд, каким смотрел на убийц.
Она содрогнулась.
— А еще каким полицейским вы можете стать?
— Любезным полицейским, — сказал я и одарил ее блаженной улыбкой новообращенного христианина.
— Вот любезный полицейский у вас вышел неубедительным.
Я сгорбился на стуле, уронив голову на грудь.
— А это что такое?
— Полицейский, которого всем не терпится увидеть… мертвый полицейский.
— У вас извращенное воображение.
— В моей работе это не лишнее.
Официант принес креветок и краба. Мы заказали еще два пива. Мне нравилось смотреть на нее. Она высасывала креветочные головки, не заботясь о том, пристало ли это даме.
— Вы не похожи на учительницу, — сказал я.
— Это потому, что никакая я не учительница. Учительницу хуже меня трудно найти, и я это знаю. Детей я люблю, но часто теряю с ними терпение и становлюсь раздражительна. Через две недели я уволюсь.
— И чем займетесь?
Секунду она смотрела на меня так, словно прикидывала, достоин ли я узнать то, что она скажет.
— Я все медлила, оттягивала этот момент, но сейчас решилась-таки. Собираюсь возглавить одно из отцовских предприятий.
Громко чмокая, она высосала сок из головы креветки, после чего облизнулась, вытерла губы и чуть ли не залпом выпила три четверти кружки.
— Только одно? — спросил я.
Она опять вытерла губы.
— Я честолюбива и привыкла добиваться своего.
Официант поставил перед нами еще две кружки.
— Чего же именно вы добиваетесь?
— Такой жизни, в которой все или почти все решения я принимала бы самостоятельно.
— И давно вы такая?
Она улыбнулась, опустив взгляд на тарелку.
— Это было что — проницательный полицейский?
Я прикончил первую кружку и хлебнул из второй.
— Раньше вам приходилось заниматься бизнесом?
— После окончания университета я четыре года проработала у отца. Мы постоянно ссорились. Ведь мы очень похожи характерами. Я ушла от него и стала писать докторскую.
— На какую тему?
— А это — глухой полицейский? Я же вчера говорила об этом, не помните?
— Вчера я был поглощен другим.
— Знаю, — сказала она.
— Настал и ваш черед быть проницательной, — сказал я.
— «Экономическая политика Салазара, — внушительно и четко сказала она. — Экономика Португалии с тысяча девятьсот двадцать восьмого по тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год».
— Обсуждать это сейчас вряд ли стоит, правда?
— Правда, если не хотите слушать монолог.
— И какое же из отцовских предприятий вы собираетесь возглавить?
— Он владеет одним издательством.
— Что издает это издательство?
— Массу авторов-мужчин. Но художественной литературы оно издает недостаточно. Не хватает детективов, любовных романов. Детские книги совсем не издают. Я хочу все это изменить. Хочу пристрастить к чтению нечитающую публику. Увлечь их, воспитывать их вкус.
— Португальцы к литературе, как и к еде, относятся очень серьезно.
— Вы полицейский и не читаете детективов?
— Из страха, что они окажутся такими же скучными, как реальная жизнь. А если не окажутся, это будет неправдой.
— Дело не в этом. Тринадцатилетний подросток не станет читать Жозе Сарамагу, а дать ему детектив — и, глядишь, к семнадцати годам он и за Сарамагу примется.
— И что тогда станет с нашей нацией футболистов?
— Она превратится в нацию образованных футболистов, — сказала Луиза и от души рассмеялась. Смех ее был хрипловатым, возможно от «Мальборо», но какая разница? Все равно у меня от него заколотилось сердце.
Мы съели крабов и выпили еще пива, обсуждая книги, фильмы, актеров, знаменитостей, наркотики, проблемы славы и успеха; я заказал омара на гриле, а Луиза вызвалась заплатить за вино, заявив, что такого чудесного я наверняка еще не пробовал. Потом мы заказали вторую бутылку, а через полчаса вышли из обдуваемого кондиционером помещения в зной пустынной улицы, где не было ни машин, ни людей и где даже деревья, казалось, застыли в сиесте.
Мы шли взявшись за руки. Возле самой двери ее дома она схватила меня и почти волоком потащила наверх. Едва успев открыть дверь, она бросилась ко мне в объятия. Мы целовались в темном коридоре, потом она ногой захлопнула дверь с такой силой, что в кухонном шкафу звякнула посуда.
Она провела меня через гостиную, на ходу сбросила сандалии и, когда мы очутились в спальне, расстегнула на мне рубашку и стала гладить мою грудь. Она дернула плечами, и платье ее очутилось на полу. Она спустила с меня брюки и, смело глядя мне прямо в глаза, стала трогать меня через трусы. Я притянул ее к себе, и она прыгнула на меня, как кошка, обхватив ногами мои бедра, а руками — шею. Она медленно клонилась назад, терлась лобком о мой живот, щекоча его волосами, горячая, нестерпимо жаркая. Она не отпускала меня, пока нас обоих не начала сотрясать дрожь. Тогда она опустила руки и легла, радуясь моему нетерпению, и мы упали на кровать.
Нас разбудил уличный шум. Смеркалось, и лиссабонцы спешили по домам. Мы молча снова приникли друг к другу и занялись любовью. Темное зеркало следило за нами. В открытое окно был виден бархатный кусочек неба, по которому плыл красный огонек, сопровождаемый треском винтов вертолета. Комната была полна сладким и липким запахом секса — пота, духов. В одночасье жизнь обрела полноту.
Не знаю, как выбрался я из ее квартиры. Короткий момент расставания — и вот я уже в машине и еду из города через сумрачный парк Монсанту. Тело мое все еще хранит ее запах, грудь раздувается.
Войдя в дом, я чувствовал себя так, будто в банке у меня появилась крупная сумма денег, а холодильник ломится от еды, хотя на самом деле ни того ни другого не было.
