Анри Шарьер - Ва-банк
– Кто вам сказал?
– Я знал об этом еще до отъезда из Парижа, и здешнее консульство тоже поставлено в известность.
– Почему же консул не дал мне знать?
– Официально он не знал вашего адреса.
– Он знал его, когда посылал ко мне французов, оказавшихся в затруднительном положении, чтобы я им помог.
– Это по линии французского землячества, совсем другое дело.
– Может быть. И все же спасибо за хорошую новость. Могу я пойти в консульство и получить официальное подтверждение?
– В любое время.
– Но скажите, комиссар, вы ведь сидите с утра у меня на террасе не для того, чтобы сообщить мне о прекращении моего дела за давностью лет, и не для того, чтобы дать мне знать, что мои сестры не изменили своего адреса? Не так ли?
– Верно. Я пришел, чтобы познакомиться с вами, Папийон.
– Вы знаете только одного Папийона – человека из полицейского досье в Париже, этого сборника лжи и преувеличений, вы знаете его по фальсифицированным протоколам допросов. Вы знаете его из досье, по которому невозможно установить, каким он был раньше, а уж тем более каким он стал.
– Откровенно говоря, я тоже так считаю, с чем вас и поздравляю.
– Вот вы со мной и познакомились. А теперь вы включаете меня в список на выдворение на время пребывания де Голля?
– Нет.
– Прекрасно. Хотите, комиссар, я вам скажу, почему вы здесь?
– Это будет забавно.
– Да потому, что вы рассуждаете так: авантюрист, он всегда ищет способ, как бы урвать деньги. Значит, Папийон, даже если он исправился, по всем меркам авантюрист. Отказаться за солидную сумму самому действовать против де Голля он, пожалуй, может, но чтобы отказаться от тугой пачки за простое соучастие в подготовке покушения – вряд ли.
– Продолжайте.
– Вы попали пальцем в небо, дорогой комиссар. Во-первых, даже за целое состояние я никогда не ввяжусь в преступную политическую акцию, тем более против де Голля. А во-вторых, кто может быть заинтересован в организации покушения в Венесуэле?
– ОАС.[30]
– Верно. И это не только возможно, но и вполне вероятно. Уж сколько раз оасовцы терпели провал во Франции, а в такой стране, как Венесуэла, им проще простого добиться своего.
– Проще простого? Почему?
– С такой организацией, как у них, оасовцам не надо проникать в Венесуэлу обычным путем, скажем, через морские порты или аэропорты, не говоря уж о береговой линии почти в две тысячи километров. Сухопутные границы страны весьма протяженны: Бразилия, Колумбия, Британская Гвиана. Они могут перейти их запросто, когда захотят, в любое время. И никто их не заметит, не сможет заметить. Это ваша первая ошибка, комиссар. Но есть и другая.
– Какая? – спрашивает Бельон, улыбаясь.
– Оасовцы, если они такие крутые ребята, как о них говорят, ни за что не станут вступать в контакт с местными французами. Они знают, что полиция непременно выйдет на французов. Поэтому первый шаг предосторожности – на пушечный выстрел не приближаться ни к кому из французов. Не забывайте также, что ни один злоумышленник не остановится в отеле. Здесь сотни людей, готовых сдать комнату кому угодно, не спрашивая документов. Поэтому ребят, готовящих здесь покушение на де Голля, не стоит искать среди французов, как проходимцев, так и добропорядочных.
Мне показалось, что при этих словах улыбка на лице Бельона слегка потускнела. Я почувствовал, что он ушел озабоченный, пригласив меня напоследок навестить его в Париже, когда я смогу туда вернуться. Он дал мне свой адрес на Елисейских Полях. В свое время я наведался туда и получил ответ: «Такого не знаем». А жаль, было бы забавно вновь повидать комиссара, который проявил ко мне такую корректность. Меня не выдворяли из Каракаса, как других французов, во время пребывания де Голля: впрочем, этот визит прошел без всяких историй.
И как дурак я аплодировал де Голлю.
И как дурак я прослезился при виде президента моей страны.
И как дважды дурак, едва оказавшись в присутствии этого великого лидера, спасшего честь моей родины, я забыл, что эта страна послала меня на вечную каторгу.
И как трижды дурак я готов был дать палец на отсечение, чтобы только пожать ему руку или принять участие в торжественном обеде, данном в посольстве в его честь, на который меня, конечно, не пригласили. Но косвенно преступный мир сумел все-таки взять реванш: на торжество проскользнули несколько бывших французских шлюх, которые, сменив шкуру, если так можно выразиться, благодаря удачному замужеству, вручили охапки цветов восхищенной «тетушке» Ивонне – жене президента.
* * *Я посетил консула, и он зачитал мне извещение о закрытии моего дела за давностью лет в следующем году. Еще год – и я поеду во Францию.
Должен заметить, что ни в начале моей жизни на воле в Венесуэле, ни в последующие годы и ни при каких обстоятельствах я не испытывал неудобств со стороны посольства или консульства. Они меня не беспокоили и не надоедали. За все эти долгие годы ноги моей у них не было, но зато в моем ресторане часто засиживались как посольские, так и консульские сотрудники.
Наше положение быстро улучшалось, и я снова занялся ночными барами, купив «Scotch Club»[31] в Чакаито, на пересечении всех дорог, в самом центре Каракаса. Любопытная история, поскольку я встрял в это дело, чтобы выручить одного беднягу, француза-парикмахера, которого грязные подонки задумали ободрать как липку. Этот жест поборника справедливости в будущем обернется к моей выгоде.
В течение многих лет я перестраивался на ночной образ жизни. Сейчас ночная жизнь Каракаса становится день ото дня все более и более пошлой, теряет свою богемность, которая в прошлом придавала ей шарм. Не тот пошел народ. У новых посетителей не хватает культуры и светскости привилегированного сословия.
Я практически все время проводил на улице, стараясь как можно реже появляться в баре, бродил по городу, по ближайшим кварталам и волей-неволей знакомился с жизнью городских ребят, уличных мальчишек, стайками кочующих по ночному городу в надежде заработать несколько монет, а также с их неистощимой фантазией и изобретательностью, столь обычной за бортом нормальной жизни, если твои родители ютятся в кроличьих клетках. Впрочем, это были не всегда хорошие родители, среди них много встречалось и таких, кто из-за нужды без малейших колебаний эксплуатировал своих детей.
И эти мальчишки отважно шли в ночь, чтобы принести в свой барак ту небольшую сумму денег, которую от них требовали. В этих шайках обретались ребята от пяти до двенадцати лет. Одни чистили обувь, другие стояли у дверей кабаре и предлагали подъехавшему гуляке покараулить его автомобиль, пока он накачивается вином, третьи, опережая швейцара, бросались открывать дверцу подкатившей машины. Тысячи уверток, тысячи унижений, тысячи хитроумных находок, чтобы боливар за боливаром насобирать десятку и к пяти-шести утра принести ее домой.
Разумеется, у меня завелись друзья из их числа, очень достойные и понимающие смысл дружбы. Они не просили меня о помощи сразу и напрямую – только когда уже почти выдыхались, ночь была на исходе, а собрать не удалось почти ничего. Тогда они приходили ко мне.
Наша дружба, почти что сообщничество, была очень трогательна. Частенько, когда мой знакомый клиент собирался сесть в свой большой автомобиль, я просил его не обижать мальчишек. У меня на этот случай была припасена сакраментальная фраза: «Послушайте, сделайте широкий жест! Сотая доля денег, которую вы просадили в этом заведении, очень пригодилась бы бедному мальчонке». В девяти случаях из десяти она срабатывала, и расщедрившийся гуляка отваливал парнишке десять или двадцать боливаров одной купюрой.
Моего лучшего друга звали Паблито. Он был маленький, тощенький, но смелый и дрался как лев с более рослыми и старшими по возрасту. В борьбе за выживание каждый искал свою выгоду, и если посетитель не указывал определенно, кто будет сторожить его автомобиль, то при выходе из бара его монету получал самый шустрый. Из-за этого случались рукопашные схватки, чтобы заставить уважать себя и отстоять то, что тебе принадлежит.
Моему маленькому приятелю нельзя было отказать в уме и смышлености. Читать он научился по газетам, которые иногда продавал. Мог обставить любого в борьбе за право открыть дверцы подкатившей к тротуару машины. Быстрее других выполнял мелкие поручения: приносил бутерброды, кукурузные лепешки или сигареты – все то, чего не было в баре.
Малыш Паблито сражался ночи напролет, чтобы помочь своей бабушке, совсем старенькой, с седыми волосами и выцветшими голубыми глазами. У нее был ревматизм, да такой сильный, что она совсем не могла работать. Мама сидела в тюрьме за то, что дала бутылкой по голове соседу, который хотел украсть у них радио. Мама была очень красивая. В свои девять лет он оказался единственным кормильцем в семье. Заботился о старенькой бабушке, младших братике и сестричке. Он не хотел, чтобы они выходили на улицы Каракаса ни днем ни ночью. Он был главным в семье, и ему приходилось обо всех заботиться, всех защищать.
