Джералд Керш - Ночь и город
«Чер-рт! — Фабиан рвал и метал. — Какой я дурак, что не выскользнул отсюда на пять минут раньше! Я бы уже ждал его снаружи!»
— Подожди, — сказала Зои. — Дай-ка я поправлю тебе галстук. У тебя какой-то пух на пальто — дай-ка я почищу…
Фабиан больше не мог это слушать. Он отпер дверь, выбрался из гостиной и бесшумно отворил входную дверь. Он умел беззвучно закрывать двери: он выскользнул из квартиры, словно тень, и устремился вниз по лестнице.
— Спасибо тебе, Господи! — сказал Фабиан, который был не чужд религиозных убеждений.
На улице лило. Фабиан застыл у парадного, делая вид, что пережидает дождь.
Стена дождя отражалась в желтоватом свете уличных фонарей. Сопровождаемый порывистым восточным ветром, дождь косо обрушивался на землю под углом, словно желая раз и навсегда смыть всех паразитов, ползающих по лицу бьющегося в лихорадке Города, не ведающего ни усталости, ни покоя.
Маленький человек спустился по лестнице и зашагал прочь.
Фабиан поднял воротник пальто и последовал за ним.
Глава 3
В любое другое время суток Фабиан намертво приклеился бы к маленькому человеку — тихо и незаметно, будто его собственная тень. Но в этот час как раз закрывались театры, и из освещенных вестибюлей валили толпы, наводняя тротуары и мешая движению. Улицы разом почернели от пешеходов: они штурмовали пригородные автобусы, устремлялись ко входам в метро, бегом спускались по лестницам. Город пустел. На Риджент-стрит и Шафтсбери-авеню транспортные потоки становились все более плотными, и на улицах возникали пробки. На запруженных автомобилями авеню, едва дождавшись красного или желтого сигнала, оглушаемые ревом тысяч двигателей, мужчины и женщины быстро перебегали от светофора к светофору по пешеходным дорожкам. На улицах царила паника: поневоле приходила в голову мысль о Содоме, пораженном ударом молнии. На Руперт-стрит, до отказа забитой автомобилями, вереница нетерпеливо подрагивающих машин застыла в ожидании зеленого сигнала светофора. В мутновато-красном неоновом свете уличных огней «Крайслер» нежно подталкивал «Остин», а «Моррис» дышал в спину «Форду», словно эта дождливая весенняя ночь пробудила в них жуткие, доселе дремавшие инстинкты. Такое, пожалуй, только в кошмарном сне может присниться — совокупление задыхающихся железных монстров в каменных джунглях.
Маленький человек, сопровождаемый продирающимся сквозь толпу Фабианом, дошел до Шафтсбери-авеню и ступил на мостовую. Но стоило Фабиану добраться до обочины, как загорелся зеленый свет, и поток машин, неистово сигналя и газуя, устремился по направлению к Пикадилли. Фабиан стоял, закусив верхнюю губу и выпятив челюсть. Его профиль в огнях фонарей походил на осколок разбитого стекла. Он наблюдал за тем, как маленький человек переходил улицу. Вот темно-серое пальто замаячило на противоположной стороне, и через секунду толпа поглотила его.
Город проглотил маленького человека, подобно тому как гиппопотам проглатывает муху, и никто из простых смертных не отважился бы искать его в лабиринтах ночных улиц. Но Гарри Фабиан, родившийся в трущобах и выросший среди сточных канав, сведущий в непростой географии ночного мира и знавший каждый закоулок в Уэст-Энде, не собирался сдаваться. Это был удивительный человек: долгое пребывание в городе развило в нем поразительную интуицию. Я уже упоминал о его даре распознавать шаги; подобным же образом, повинуясь какому-то необъяснимому наитию, он мог совершенно спокойно определить по выражению вашего лица, сколько денег вы обычно тратите, какой ресторан или кафе обычно посещаете. Лондон был для него своего рода Дантовым адом с девятью кругами и площадью Пикадилли посредине. Человеческое лицо, словно магический ключ, отворяло тайники его подсознания, приводя в действие сложный механизм сравнительной памяти; и, перебирая в уме тысячи наблюдений и комбинаций, Фабиан в конце концов делал вывод о характере человека и о кругах, в которых он вращается. Нечто подобное происходит и в вашем мозгу, когда вы вдруг замечаете распутное выражение лица женщины или похотливый огонек в глазах мужчины. Фабиан мог сказать: «Эта девчонка работает в магазине одежды» или «Этот парень — трус», хотя, подобно опытному доктору, ставящему сложный диагноз, он не всегда мог объяснить, что именно натолкнуло его на эту мысль.
Но теперь, думая о маленьком человеке в сером пальто, Фабиан терялся в догадках. Куда пойдет уважающий себя человек среднего класса, если ему нужно убить время на Пикадилли? Скорее всего, в Корнер-хаус. Что, если он избегает мест, где его может увидеть кто-то из друзей? Одному Богу известно, куда он может направиться.
На этот раз интуиция Фабиана не сработала. Пришлось положиться на здравый смысл. Это произошло достаточно спонтанно: голова Фабиана была забита названиями клубов и кафе, которые сразу же запестрели в его мозгу…
«Он пошел выпить кофе. Он боится столкнуться с кем-нибудь из знакомых. Он будет обходить стороной людные места. А в местах поспокойнее ему будет казаться, что на него все таращатся. У него не хватит духу зайти в кафе „Грек Питер“ или в „Калабрию“. Ему будет неловко ошиваться среди девчонок в „Везувии“ или „Примавере“. В сомнительные подвальчики он не станет спускаться — побоится. Он здесь достаточно недавно, чтобы стать членом хотя бы одного из клубов. И в „Вольпе“ он точно не пойдет: слишком много туристов. Вряд ли он станет заходить в первое попавшееся место; скорее всего, свернет на одну из боковых улочек — конечно, на хорошо освещенную. Заглянет в „Доменико“, но заходить не будет — он из тех болванов, которые никогда не решаются с первого раза. И в „Континенталь“ он тоже не пойдет: там будут ребята, вернувшиеся с собачьих бегов. „Прекрасный Кипр“? Нет. Он будет нервничать, мяться, а потом быстро перейдет улицу и заглянет в „Восток и Запад“…»
«Вот оно! Он, должно быть, пошел в „Восток и Запад“!» — промелькнуло в мозгу Фабиана. Эта мысль возникла буквально из ничего, словно озарение, посланное небесами. Фабиан не побоялся бы поставить на это последний пенни. Он уверенно зашагал вперед; перешел Шафтсбери-авеню и, напевая себе под нос «Мой друг с колыбели» — песенку, к которой был особенно неравнодушен, заторопился в кафе «Восток и Запад».
Добравшись до кафе, Фабиан приоткрыл дверь на пять или шесть дюймов, просунул в щель свое клинообразное лицо и заглянул внутрь. Кафе было набито битком. После ночной прохлады в лицо ударил тяжелый влажный воздух, насыщенный паром и дымом сигар «Тоскани». Фабиан вздохнул полной грудью — это была родная ему атмосфера. Он вошел и принялся ходить между столиками, внимательно вглядываясь в лица посетителей своим острым правым глазом. Передняя часть зала была запружена итальянцами: они вопили, тыкали пальцами в смятые газеты, сокрушали ударами кулаков спичечные коробки, в который раз обыгрывая падение Аддис-Абебы. В глубине зала два огромных пожилых грека, величественных и неподвижных, словно Стоунхендж,[5] застыли над шахматной доской. Их окружала толпа возбужденных зрителей. В углу, у игрового автомата, стоял маленький толстый багроволицый француз, с торжествующим видом размахивая дешевеньким портсигаром, который он только что выиграл, и приглашая весь мир на чашку кофе. Рядом с ним сидел бледный как смерть старикашка с красным носом и вычищал серу из левого уха палочкой для чистки трубок. Чуть поодаль двое или трое молодых людей с усталыми взглядами и белыми как полотно лицами вели нескончаемый и малопонятный разговор над россыпью пробок из-под шампанского; за тем же столиком аккуратно одетый неаполитанец, темный и несчастный, как смертный грех, пустой кофейной чашкой штамповал черные круги на смятой программке собачьих бегов.
Но не было и следа того, кто хотя бы отдаленно напоминал маленького человека в сером пальто. Фабиан вышел, кусая губы. У входа в кафе он остановился, чтобы перекинуться парой слов с человеком, стоящим на краю тротуара у тележки с фруктами.
— Привет, Берт, — сказал Фабиан.
Берт был невысок, крепко сбит и белокур, с узким лицом и острым подбородком, как у Фабиана, с тем же явственным отпечатком трущобного происхождения. Но одет он был отнюдь не так щегольски. На голове — кепка со сломанным козырьком, вместо воротничка с галстуком грязноватое белое кашне. На пальто застыли пятна застарелой грязи. Непонятного оттенка брюки пропитались дождевой водой, из-под влажных разлохмаченных штанин выглядывали потрескавшиеся лакированные ботинки. И хотя его вид свидетельствовал о крайней нищете, он носил свои разномастные лохмотья с самоуверенной дерзостью, скорее даже с развязностью, свойственной настоящему уличному торговцу-кокни — задубелому, как свиная кожа, крепкому, как камни мостовой, бодрому, жилистому, закаленному, как сталь, в постоянной борьбе за выживание, лишенному преступных наклонностей, но привыкшему видеть в каждом полицейском кровного врага, веселому и в то же время обидчивому, ловкому и расторопному, настоящему лондонцу, говорящему на своем собственном жаргоне и поддерживающему старые добрые традиции. Приоткрыв рот на пару миллиметров, так что на лице его не дрогнул ни один мускул, он хрипло проговорил:
