Анатолий Арамисов - Французская защита
— А красиво ты мыслишь! — не удержался сокамерник Одинцова. — Сразу видно, что не новичок в этом деле, не лох, как я!
Виктор улыбнулся:
— Вот лет пять-десять позанимаешься ежедневно часиков по пять, и ты будешь так же мыслить.
— Ну, уж нет! — воскликнул Лёха. — Упаси Боже! Так голова опухнет, что я стану похож на ботаника!
— И я похож? — засмеялся Одинцов.
— Ты? Только чуть-чуть, не обижайся! — Лёха чуть прищурил один глаз, как бы заново оценивая своего соседа. — Ты немного наивный и доверчивый внутри. Хотя внешностью вовсе не смахиваешь на шахматиста, вот, например, на этого…
И Лёха тонким голосом в точности изобразил манеру речи Карпова:
— Няф, няф, няф… тьфу! Разве похож на мужика!
Одинцов расхохотался:
— Да ладно тебе! Зато игрок он гениальный.
— Нет уж, мне такая гениальность и даром не нужна!
— Ну, а Каспаров, например?
— Тот еще нормально говорит, только больно быстро, я иногда не успевал и понять, что к чему, как уже по телику что-то другое показывают — пробурчал Лёха.
— Это у него мысль часто опережает речь…
— Во-во, точно!
В эту секунду в двери заскрежетал ключ, она приоткрылась, явив друзьям бесстрастное лицо темнокожего охранника:
— Souper![15]
— Ужинать зовут, — перевел Лёха.
Друзья поднялись с коек, и вышли из камеры. С каждой секундой в коридорах тюрьмы нарастал шум: хлопанье железных дверей, выкрики охранников, голоса заключенных, топот шагов сливались в один характерный гул.
— Ты кого-то ещё знаешь здесь? — спросил Одинцов, когда они сели за стол, поставив перед собой подносы с едой.
— Конечно, — Лёха обвел глазами большой зал, — и немало.
— А за что сидит народ?
— Да по разным причинам. Воровство, наркотики, в основном.
Потом помолчал, ткнул вилкой в салат и произнес:
— Есть и серьезные люди — за убийство отбывают, и за крупные финансовые махинации. Вон они за тем столом сидят, — и Лёха кивнул головой влево.
Виктор перевел взгляд в указанном направлении и столкнулся с улыбающимися глазами Жана Темплера. Тот как будто ждал внимания со стороны русского и приветственно помахал Одинцову пластмассовой ложкой.
— А этот фиолетовый, разве не за наркотики посажен? — Виктор увидел, что Лёха проследил за его взглядом.
— Нет, этот кадр за убийства пожизненное тянет. Крови на нем немало, говорят…
— А мне сказал за столом, что наркоман он.
— Верно сказал. Такие вот обколются и убивают людей. Держись подальше от этого Жана. Он еще и голубой к тому же.
Виктор поперхнулся компотом.
Он увидел, как у француза, внимательно наблюдавшего за разговором русских заключенных, моментально сошла улыбка с лица, потемнели глаза.
— Как будто понимает, что мы о нем говорим, — тихо произнес Одинцов.
— Да хрен с ним, не обращай внимания. Смотри лучше в другую сторону. Вон видишь — чудик толстый сидит через стол?
— Ну? Который похож на еврея? — наклонился ближе к соседу Одинцов, скользнув взглядом по курчавой шевелюре толстяка, большому крючковатому носу, орлиным клювом возвышающемуся между маленьких, выпуклых глаз.
— Да. Финансист-махинатор Мишель Лернер, построил пирамиду пару лет назад.
— Какую такую пирамиду? — удивленно посмотрел на сокамерника Виктор.
— Финансовую. Скоро и у нас в России может это начаться. Заманивают людей обещаниями высоких процентов под вклады. Первые клиенты их получают, делая рекламу, ну а потом основную массу жадных до легких денег просто «кидают».
— Так он не чудик, а «голова» тогда! — рассмеялся Одинцов.
— Да какая там голова! Вся эта комбинация давно известна, а вот люди все равно клюют. Жажда легких денег неистребима.
Лёха понуро уставился в тарелку и замолчал.
Виктор увидел через головы заключенных, как в зал вошла начальник тюрьмы в строгом темно-синем костюме и стала кого-то выискивать взглядом.
Одинцов слегка толкнул соседа ногой под столом:
— А почему ты тогда сказал мне, чтобы я не пялился на Женевьеву?
Лёха слегка вздрогнул, оторвавшись от раздумий, поднял голову:
— Она не любит, когда ее словно раздевают взглядом. Бабенка то симпатичная, поэтому нередко такие вот «страждущие» неожиданно попадают в карцер. Но, по слухам, сама не прочь позабавиться с понравившимся ей мужиком.
— Как это — позабавиться? — Одинцов увидел, что Женевьева направляется в их сторону. — В смысле: переспать что ли?
— И в этом тоже. Но это только слухи. В тюряге много о чем говорят, всему верить не стоит.
— К нам подходит, не оборачивайся, Лёх…
— Ясно, — ответил сокамерник Одинцова, допивая чай, — наверное, по твою душу.
Женевьева подошла к столику и сказала несколько слов в сторону Лёхи. Тот перевел:
— Завтра вечером после ужина в тюрьму привезут комплекты шахмат и тебя просят сыграть с зэками одновременно примерно на 30–40 досках. Simultané' по-французски, в общем. Сможешь?
— Конечно.
Виктор вспомнил, как не один раз в его родном НИИ устраивали такие мероприятия, и районный Дворец пионеров нередко приглашал его потренировать юных шахматистов.
— Без проблем! — перевел Лёха, обращаясь к начальнице. — Он готов! Женевьева улыбнулась, кивнула и несколько больше обычного задержала взгляд на фигуре заключенного. В мозгу Одинцова пронеслась шальная мысль: «А я бы с ней…пожалуй…»
Вынужденное долгое воздержание немного мучило его, и с каждым новым днем, проведенным без близости с женщиной, мысли о сексе становились все навязчивее.
— Ну, ты как будешь играть с ними? Вполсилы или на полную катушку? — спросил Лёха Одинцова, когда они вернулись в камеру и легли на койки.
— Вполсилы нельзя. Ты знаешь, всегда найдется в сеансе пара сильных противников. Чуть зазеваешься, ошибешься и привет! А проигрывать любителям я не привык!
— Вот это верно! Вмажь завтра им всем! — сосед Одинцова сладко зевнул, укрываясь одеялом. — Выкоси опять французов под ноль, уважать больше будут. Устрой им Нью-Басюки, только наоборот. Одного меня не бей…
— И ты будешь играть? — засмеялся Виктор.
— А как же! Я ж тоже любитель, правда, не одноглазый, как там, но шибануть доскою могу.
Одинцов насмешливо возразил:
— Так у них здесь доски полиэтиленовые, как маленькие скатерки, как же ею бить?
— Ну, тогда фигурами можно шваркнуть! — не унимался сокамерник. — Как в фильме «Джентльмены удачи», помнишь?
Заключенные из соседних камер недоуменно переглядывались, слыша, как развеселились русские перед сном.
Мишель Лернер нехотя поднялся с койки и подошел к решетке. Прислушался.
Он понимал русскую речь — его предки когда-то жили на Украине, и лишь Вторая мировая спугнула их с насиженных мест.
Немного постояв, он поморщился, взял со стола железную кружку и несколько раз громыхнул ею о стальные прутья:
— Taisez-vous![16] — прозвучал гортанный выкрик финансового махинатора.
— О! Папа Лернер волнуется! — фыркнул Лёха. — Спать мы ему не даем.
И, перевернувшись на левый бок, заглянул в лицо Одинцова:
— Вить…
— Что?
— Я вроде секу, что на тебя Женевьева глаз положила. Не чувствуешь?
Одинцов помолчал и ответил:
— Есть немного.
— Не к добру, помяни мое слово. Поаккуратнее ты с ней, делай вид, что вообще не замечаешь это.
— Хорошо.
* * *Свет в тюремных коридорах погас, и камеры погрузились в темноту. Обманчивая тишина повисла в воздухе несвободы. То в одной стороне, то в другой слышались негромкие вскрики и бормотание спящих заключенных: кому-то снились кошмары, кто-то во сне опять оказывался на воле. Виктор провалился в тревожное забытье. Уже который день ему грезилась Москва. Почему-то заснеженная, она проглядывала сквозь метель знакомыми очертаниями кремлевских башен, сталинских высоток и родной Таганки, где старые, дореволюционные дома перемешивались с высокими многоэтажками последних лет застройки.
Внезапно из зыбкого тумана сна выплыли контуры знакомых окон. В одном из них Одинцов увидел лицо своей дочери, оно было неестественно большим, как будто вместо обычного стекла в рамах находились огромные пластинки с диоптрией; Виктор приблизился к Наташе и хотел было открыть створки, но его руки лишь скользили по гладкой поверхности, издавая резкие, пронзительные звуки, словно железные полозья груженых санок терлись об асфальт.
В этот момент Одинцов ощутил толчок в плечо:
— Просыпайся, пора! — голос сокамерника сливался с мерзким звуком тюремного звонка.
Виктор открыл глаза и понял, что находится не на своей любимой Таганке. Грудь сдавила горькая, глухая тоска, и он в который раз стиснул зубы, чтобы не расплакаться, как когда-то давно, в далеком детстве, заблудившись в одном из многочисленных переулков родного района.
