Кай Дзен - Кровь избранных
— Но я ничего в этом деле не смыслю. Я не умею…
— Ты и о маджонге ничего не знаешь, что не мешает тебе играть.
Другого способа рассчитаться с долгами он все равно не видел. В тот момент Вэй воспринял предложение как большую удачу. А теперь корчится в гамаке от невыносимой боли. Завтра его очередь спускаться под воду, и вряд ли ему, вечно невезучему, выпадет лучшая доля, чем остальным ныряльщикам. Вэй вспомнил покачивающийся в волнах скафандр с телом того парня, что вытащили последним.
Шань Фен услышал, как земляк соскочил с гамака и, быстро перебирая длинными, как у аиста, ногами, бросился на палубу. Но уже посередине лестницы его настиг сильнейший приступ рвоты, а судя по дошедшему до Шань Фена запаху, он еще и обгадился. Бедняге действительно плохо, может, он даже умрет… Сейчас или позже, какая разница?
На камбузе окутанный паром кок резал рыбу. Появившаяся тень едва не коснулась его. Он вздрогнул и замахнулся ножом, но, узнав человека, отвернулся и продолжил работу.
— Ну, ты достал то, что я просил? — спросил кок у вошедшего.
— Завтра.
Ночь наступала медленно, как прилив. На юте тихо переговаривались двое вооруженных стражников. Похрапывал рулевой на капитанском мостике. В машинном отделении стояла тишина.
5
Из записной книжки Генриха Хофштадтера
Уже год и тридцать семь дней я нахожусь в Китае. Решил все записать, чтобы, если удастся завершить миссию, присоединить их к документам и дневникам, предусмотрительно оставленным в моем Шанхайском кабинете.
Ситуация пока под контролем, но не думаю, что надолго.
Небо все время ясное, и я молю бога, чтобы разразилась буря или на худой конец хоть что-то встряхнуло бы меня и вывело из оцепенения.
Целыми днями не выхожу из каюты. Сегодня подошел к зеркалу и сам себя не узнал: борода нечесаная, под глазами круги, одежда мятая и грязная… Монокль куда-то подевался. Может, погребен под грудой записей и карт на столе. Интересно, что бы сказала супруга, увидь она меня сейчас…
Кларисса… Единственное, что напоминает о ней, — это фотография на письменном столе. Исписанные листки — мой спасительный якорь. Если бы не они, я бы давно целиком погрузился в апатию.
День 403Я вышел глотнуть свежего воздуха, ни с кем не перекинувшись ни единым словом. Шань Фен не появлялся. Мне опять попался на глаза европеец с татуировкой, но и он только махнул рукой. Этот парень с повадками хорька и красными глазами меня раздражает. Есть в нем что-то такое, отчего делается не по себе. А может, я из-за хандры и меланхолии смотрю на все враждебными глазами.
Облачка на горизонте говорят о том, что скоро испортится погода.
Когда все это началось, у меня не возникало никаких сомнений. Разве можно было тогда предположить, что годы работы окажутся напрасными и что я буду гоняться за химерой? Но теперь, после стольких смертей… Мне неизвестны даже имена водолазов, но я купил жизни этих людей, поэтому в какой-то мере чувствую себя ответственным за их гибель.
Не так давно, когда я вошел в святилище, где думал наконец-то найти Аль-Харифа, что-то во мне надломилось. Но я, как слепой, продолжал идти напролом, делая вид, что ничего не случилось. Наверное, с того момента мне показалось, что я перестал гоняться за призраком и напал на след человека, похитившего сосуды. Он потерпел кораблекрушение в Восточно-Китайском море, и все тайны утонули вместе с ним.
Что я надеялся найти? Секреты гипербореев? Или, может, кладезь истинного знания? И каким образом? Бросившись вдогонку за словами древнего жреца, которые теперь звучат как бред сумасшедшего? Я почти слышу твой язвительный смешок, Гамир, ты затеял со мной игру сквозь тысячелетия. И что я сделал?
Вся моя жизнь не более чем ворох изодранной бумаги, на которую я променял семью и благополучную жизнь. Я так ушел в исследования, что не замечал, насколько нуждается во мне моя жена. Мне пришлось покинуть родной дом, и даже в тот час, когда супруга умирала, не смог взять ее за руку. Одержимость идеей отрезала меня от самого важного на свете: от любви близких людей.
Одержимость…
Наверное, угрызения совести — справедливое наказание для человека, променявшего все на свете на ложную славу. Моя вера в истинную историю поколебалась. Теперь надо найти в себе силы двигаться дальше.
Если эти строки когда-нибудь попадут в руки моего сына Дитриха, надеюсь, он простит меня.
6
Восточно-Китайское море,
март 1920
Свежий горько-соленый утренний воздух не проникал на камбуз, где в густых испарениях плавали запахи свежевыпотрошенной морской живности.
— Я все еще жду, — произнес корабельный кок по имени Тон, повернувшись спиной к голландцу.
Ганс монотонно ответил:
— Изумруды только что привезли на катере, вместе с провизией и всем остальным. Постарайся хорошо выполнять задание, и ты их получишь.
Китаец, пружинисто вскочив, прижал голландца к стене и приставил ему нож к горлу, туда, где топорщилась рыжая щетина.
— Не смей сомневаться в моей работе, червяк, — злобно заявил Тон. — Плати сейчас же, и будешь доволен.
Вдруг самоуверенный оскал кока, который жарко дышал в лицо голландцу, сменился растерянным удивлением. Раздался звук разрываемой ткани, и штаны Тона упали до колен, а мимо гениталий, едва их не задев, просвистел нож Дерюйтера. Китаец благоразумно отступил.
— Потрошить рыбу и резать людей — разная работа, дружище Тон. Каждому свое. Делай то, что умеешь, и предоставь остальное мне.
Кок сплюнул на пол.
— Не обижайся, у тебя нет повода для этого, — продолжал голландец. — Я очень ценю то, что ты делаешь, и хорошо заплачу, хотя и не понимаю, как тебе это удается. Еда у всех одинаковая, и у нас нет способа проверить…
Кок снова сплюнул, но уже не так уверенно, может, комплимент подействовал.
— Сушеные и размолотые ягоды с моей родины, — пояснил он, — из Хунаня, ускоряют пульс и сжимают вены. Обычно они не причиняют вреда, но если тот, кто их съел, подвергается слишком большой физической нагрузке, дольше десяти часов…
Гадкая ухмылка китайца говорила сама за себя. Яд начинал действовать во время погружения.
Ганс отступил на шаг и, довольный, направился к нижней палубе: все шло как по маслу. Молчаливый и деятельный голландец рассчитал верно. Сморщенное лицо и ускользающий взгляд голубых глаз говорили о переменчивом характере. Дерюйтер появился в Шанхайском порту года два назад, сошел на берег с французского торгового судна да так и остался. Голландец был скор на язык и ловко орудовал ножом, а потому быстро прижился в той замкнутой среде, которая обычно враждебна к чужакам. За что бы он ни брался в порту, любую работу выполнял виртуозно. Никто лучше его не мог разгрузить судно, починить сеть или законопатить днище. В результате одни стали его уважать, иные возненавидели. И от тех, и от других Дерюйтер старался держаться подальше.
Квалификация его была очень высока, но, несмотря на это, он довольствовался кратковременной плохо оплачиваемой работой: недолгими и трудоемкими погрузками, мелкой починкой и прочей ерундой. Причем все рассчитывал так, чтобы находиться поблизости от портовых кабаков, которые стали для него настоящим домом. Пил он много, но никогда не валился под стол, и его блестящие от вина глаза не теряли живости.
В один из октябрьских вечеров 1918 года к Шанхайской пристани пришвартовался крейсер «Гельдерленд», принадлежавший голландскому флоту в Индии. Сойдя на берег после месяцев, проведенных в море, рулевой Ван дер Хут в компании двух шумных моряков навестил публичный дом Папаши Вона. Ганс сидел в том же портовом борделе, в самом темном уголке нижнего этажа, за столиком с бутылкой рисовой водки. Дерюйтер был мрачен, словно ожидал какой-то беды, признаки приближения которой мог увидеть только он один.
Ван дер Хут много выпил и отправился наверх в сопровождении одной из девушек. Через полчаса, заметно взволнованный, он спустился, силком поднял приятелей и быстро вышел. Ганс сидел не шевелясь. Вскоре после ухода моряков по лестнице с криком сбежала девушка, закрывая руками залитое кровью и слезами лицо.
— Он меня порезал! Проклятая свинья! Теперь моя жизнь… У него не получалось… Он ведь выпил… И я ему сказала… А он вытащил страшный белый нож и изувечил лицо! Это кара божья…
К девушке подошел Ли Тен, один из людей Юй Хуа, и она сразу замолчала.
Ганс вышел и растворился в тумане предпортового квартала. Вернулся он часа через два, когда страсти в заведении улеглись. За одним из столиков все еще сидел Ли Тен, и Ганс, не спрашивая разрешения, уселся рядом с ним. Тот с упреком взглянул на него, но голландец швырнул на стол что-то, завернутое в липкую ткань. От резкого движения левый рукав куртки Дерюйтера чуть задрался, и обнажилась занятная татуировка в виде стилизованной головы барана.
