Ричард Кондон - Маньчжурский кандидат
— Я ведь уже сказала, — нахмурилась мать. — Джози мне позвонила. Из этого самого дома.
— И какой у нее был голос?
— Как у любой другой молодой женщины.
— Спасибо.
Великолепная в своем розовом шифоне на фоне кресла цвета крыжовника, напряженно выпрямившись, Элеонор произнесла:
— Реймонд?
— Что такое? — Он вручил матери полный бокал, который она приняла забинтованной левой рукой. — Что у тебя с рукой? — спросил сын, впервые обратив внимание на повязку.
— Сегодня в Вашингтоне я по неосторожности угодила пальцами под дверцу такси, — она правой рукой приняла бокал и неуверенно подняла его. — Не хочешь ли пока разложить пасьянс?
XXI
Марко со вкусом поглаживал роскошное бедро Юджины Роуз, причем совершенно без сексуального подтекста, разве что самую малость, скорее — от переизбытка хорошего настроения: наконец-то после долгого ожидания, после тошнотворного страха и бесконечной неблагодарной работы впереди забрезжил результат, к которому они боялись так никогда и не прийти.
— Эй! — предупредительно пропела Юджина Роуз.
— Что такое?
— Продолжай в том же духе.
Дело происходило глубокой ночью. Позади были бесконечные пасьянсы, разговоры с Чарли, букмекером, пухлой блондинкой, системы чисел и системы символов, и теперь Марко знал, что конец не за горами.
— Только подумай, завтра все закончится! Сперва мы позавтракаем с Реймондом, потом разложим пасьянс, потом поговорим по душам — вспомним старые добрые дни в Корее, вспомним кое-кого из наших русских и корейских друзей, потом сделаем кое-что, чтобы порушить все их системы и механизмы навсегда. Мы устраним блоки, вроде как выдерем проводку, и, дорогая моя леди, все закончится. Завершится. Минует.
— Осуществится.
— Исполнится.
— Реализуется.
— Миссия будет завершена.
— Конец связи.
Беседа происходила в ночном ресторане на Пятьдесят Восьмой улице и, когда Марко отпускал ее руки, Рози — изящно, как мышка из мультфильма — грызла печенье с корицей. Марко же закидывал в топку увенчанные кремом кусищи, без конца напевая «Смотрите, вот идет невеста».
— Очень милая песенка. Что это? — спросила Рози.
— Песенка про невесту. Как раз нам подходит.
— О, Бенни, любимый! Мой дорогой полковник!
XXII
Карты оказались на столе. Они были элегантные, тоже взятые внаем — как и дом, к которому они прилагались. С золотым обрезом и фирменным знаком отеля, находящегося к северу от Чикаго. Реймонд сдал карты. Дама бубен в первом коне не выпала. Все то время, что он аккуратно раскладывал карты, его мать, прикрывая лицо руками, сидела на подлокотнике кресла. Услышав, что сын собрал карты и теперь подравнивает колоду, она выпрямилась. Ее лицо исказила горькая гримаса.
— Реймонд, я должна поговорить с тобой насчет полковника Марко. Вообще-то есть еще много вещей, о которых нам надо поговорить, но сегодня времени на это не будет. Похоже, времени всегда не хватает. — Мать прервал быстрый стук в дверь (которую она предусмотрительно заперла). — Черт! — выругалась она и подошла к двери. — Кто там?
— Это я, милая. Джонни. Прибыл Том Джордан. ТЫ мне нужна.
— Хорошо, любимый. Уже иду.
— Да с кем ты там?
— С Реймондом.
— А! Так поторопись. Работа ждет.
Вернувшись в библиотеку, Элеонор остановилась позади Реймонда и опустила руки ему на плечи. Пока сын разглядывал даму бубен, она сделала все возможное, чтобы изобразить на лице безмятежность. Наклонилась, взяла карту.
— Я возьму ее с собой, дорогой, — сказала она. — Если оставить эту карту здесь, может произойти неприятность.
— Да, мама.
— Я скоро вернусь.
— Да, мама.
Она вышла и заперла за собой дверь. Как только он остался один, заскрипела другая дверь, ведущая на террасу. Реймонд поднял глаза как раз в тот момент, когда красивая молодая женщина, улыбаясь, прикрывала ее за собой. Наряженная для маскарада, она изображала игральную карту. Алое, роскошно отделанное золотом покрывало спускалось с короны на плечи. Края пышного гофрированного черно-белого воротника скрепляла золотая пряжка. Корсаж был расшит металлическими оранжевыми, фиолетовыми, алыми, черными и белыми блестками, каскад блесток устремлялся и ниже, на юбку. На макушке, параллельно плечам, была прикреплена белая планка из папье-маше, с краев которой белая ткань опускалась по обеим сторонам тела, визуально образуя раму. Сверху на планке красовалось величественное «К», красный знак бубен — прямо под буквой в левом углу; справа этот же знак, но увеличенный, четко выделялся на ослепительно белом фоне. Королева бубен — его покровительница и судьба. Женщина заговорила с ним:
— Я увидела тебя в окно как раз перед тем, как выйти из дома. — Ее голос прозвучал хрипло. — И у меня сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Я должна была встретиться с тобой наедине. Папа пошел через парадный вход, а я проскользнула в эту старую железную дверь в каменной стене.
— Джози…
Это была Джози, его дама бубен. Дама бубен, дама его судьбы, она же Джози.
— Твое письмо… о, мой дорогой.
Метнувшись через комнату и едва не упав, он обнял ее за плечи. Его взгляд светился мощью такой чистой любви, что Джози задрожала, и стало ясно: они опять любили друг друга вечной любовью. Реймонд поцеловал ее. Поцеловал впервые после того, как владел ею — в мечтах — в те девять юных апрелей и восемь умирающих декабрей, которые провел без нее. Реймонд притянул девушку на диван, его руки смяли ее царственные одежды и прикасались к ее царственному телу, а его уста и все его тело искали спасения в единственной женщине, которую он любил, единственной, которая позволила ему любить себя; в картонной даме, которой он служил, в хорошенькой девушке, в которую влюбился с первого взгляда, с того самого мгновения, как обрел жизнь там, где были озеро и змея; в воплотившемся в жизнь сне.
* * *Костюм сенатора Джордана составляли тога и сандалии римского патриция; лицо его не выражало ровным счетом ничего. Он стоял возле сенатора Айзелина, точно посередине фойе, на равном расстоянии от мраморных стен. Три оркестрика «ча-комбо» осыпали их звуками из немолкнущего фонтана своих шумов. Разговор начался настороженно — так могут беседовать между собой заключенные в очереди в тюремной столовой.
— Я здесь, — начал сенатор Джордан, — по просьбе своей дочери. Джози сказала, что это чрезвычайно важно, то есть важно для ее счастья, чтобы я пришел. Других причин моего визита нет, и прошу не истолковывать мое присутствие превратно, в каком-то ином смысле, и не эксплуатировать его с помощью подконтрольной вам индустрии сплетен. Я лично гнушаюсь и вами, и всем, что вы сделали, чтобы ослабить нашу страну и едва ли не уничтожить нашу партию. Надеюсь, это понятно?
— Все в порядке, Том. Рад, что ты здесь, — отвечал Джонни. — Забавно было узнать от Элли, что теперь мы близкие соседи.
— И я нарядился в этот нелепый костюм, потому что моя дочь заказала его по телефону из Пуэрто-Рико, заверив меня, что в нем я буду меньше бросаться в глаза на вашем фашистском сборище.
— Костюм тебе идет, Том. Смотрится просто отлично. А, кстати, что это за костюм, какого-нибудь атлета? Это такая спортивная форма?
— Смирительная рубашка. Да, вот что еще: надеюсь, ни у кого из этих психов — твоих сегодняшних гостей, что кружат вокруг нас, словно гиены, дивясь нашей дружеской беседе, — не сложится насчет меня ошибочного представления. Если они каким-то образом свяжут меня с тобой, я публично отрекусь и от тебя, и от них.
— Да не беспокойся ты так, Том. Если о ком-то у них и сложится ошибочное представление, то скорее уж обо мне. Они относятся к своим политикам как к личной собственности. А в остальном они отличные ребята. Тебе бы они понравились.
Вокруг действительно кружили приглашенные. Аромат серой амбры вплетался в гвоздичные и мускусные шлейфы, смешивался с запахами лимона, табака и пороха. Брошенным гарпуном рассекала толпу мать Реймонда, направляющаяся поприветствовать почетного гостя. Что было силы тряся ему руку, она снова и снова повторяла, какая честь для нее принимать его в своем доме, и забыла спросить о Джози. Она попросила Джонни, чтобы он один представлял в собравшемся обществе их семью — она просто обязана, совсем как в старые добрые времена, побеседовать с сенатором Томом. Джонни, благодарный ей за такой поворот событий, забормотал что-то одобрительное и протянул было сенатору руку, но тот тактично не заметил ее.
Остановив официанта, мать Реймонда взяла у него поднос с четырьмя полными бокалами шампанского. Сопровождаемая напряженно вышагивающим гостем, она понесла поднос в сторону, противоположную от библиотеки, в комнатку, именуемую у персонала «притоном сенатора», потому что Джонни, бывало, надирался там, небритый, когда хотел расслабиться.
