Дин Кунц - Судьба Томаса, или Наперегонки со смертью
Будь я отцом и кладезем мудрости и если бы хотел передать ее сыну, наверное, это происходило бы в такой же манере.
— Моя девушка, Сторми Ллевеллин, никого лучше я не знал. Она была удивительной, сэр. Она верила, что эта жизнь первая не из двух, а из трех.
— Такой философский подход поразителен для молодой женщины, которая работала в кафе-мороженом, — говорил он искренне, без намека на иронию.
После увиденного мною только что, наверное, в эту ночь только это и могло меня удивить.
— Сторми говорила, что эта жизнь — тренировочный лагерь. Она говорила, что мы должны преодолевать все преграды этого мира, невзирая на раны, которые мы при этом получим, если мы хотим получить вторую жизнь. Это же наша подготовка к ней, понимаете. После тренировочного лагеря следует, как она говорила, служба. Нашу жизнь на службе она представляла себе одним нескончаемым приключением, словно это все приключенческие романы, слившиеся в один.
— А третья жизнь, мистер Томас?
— Она думала, что после завершения службы нас ждет вечная жизнь.
Я остановился, вытащил бумажник из кармана джинсов, открыл на пластиковом окошке, за которым держал карточку. Я мог прочитать ее при лунном свете. Собственно, мог бы прочитать и в темноте: «ВАМ СУЖДЕНО НАВЕКИ БЫТЬ ВМЕСТЕ».
— Мы получили ее от гадальной машины на ярмарке, когда нам было по шестнадцать.
— «Мумия цыганки», — назвал он машину. — Впечатляющее устройство. Я бы обязательно использовал его в фильме, если бы снял еще несколько.
Я оторвался от карточки и встретился с ним взглядом. Доброта в его глазах напомнила мне о моих ближайших друзьях в Пико Мундо.
Неподалеку крикнула сова, ей ответила другая, в отдалении. Две обычных совы в обычную ночь.
— Я верю той карточке, сэр. Верю абсолютно. Не сомневаюсь, что ничего правдивее быть не может.
Он улыбнулся и кивнул.
— Что вы об этом думаете, сэр? Я действительно хочу знать. Что вы думаете об этой карточке?
— Вы еще не готовы к тому, чтобы покинуть этот мир, мистер Томас.
— Я чувствую, что не задержусь здесь надолго. Круг замыкается, я возвращаюсь к тому, как все началось в Пико Мундо.
— Чему быть, того не миновать.
Я улыбнулся:
— Теперь вы говорите как Аннамария.
— А почему нет? — ответил он вопросом, дав мне пищу для размышлений.
Я убрал бумажник.
— Тренировочный лагерь. Иногда, сэр, подготовка кажется излишне тяжелой.
— В ретроспективе — нет, — заверил он меня.
Мистер Хичкок прошел со мной до лимузина. Указал не на дверцу пассажирского сиденья кабины, а на дальнюю с той же стороны, которая вела в салон, и стекло, приводимое в движение электромотором, опустилось.
Я наклонился к окну и заглянул в салон. Дети заполнили его целиком, двое сидели на полу, но мне показалось, что всем удобно. Они выглядели усталыми, но не сонными, совершенно не сонными.
Они молчали, но не выглядели испуганными. Ни мне, ни им в этот момент говорить не хотелось.
Бу лежал на полу у ног Верены Стэнхоуп. Девочка подняла две руки с оттопыренными большими пальцами.
Я убрал голову, стекло поднялось.
— Не уверен, как мы теперь с этим справимся, — признался я мистеру Хичкоку.
— Миссис Фишер знает, что делать.
— Да, — кивнул я и начал снимать плечевые кобуры. — Пожалуй, я бы удивился, если бы она не знала.
Он указал на луну. Хотя небо очистилось, в воздухе висел тонкий туман — может, и пыль, — рассеивающий свет, и вокруг луны возникла корона, концентрические круги, меняющие цвет от бледно-синего до пурпурно-красного.
— Красиво. Создает настроение. Разумеется, этого можно добиться спецэффектами, но наяву смотрится лучше.
— Не могу я привыкнуть к тому, что вы говорите. — Я повернулся к нему спиной, чтобы он расстегнул кевларовый жилет. — Так хочется, чтобы у нас нашлось время обсудить ваши фильмы. У меня к вам как минимум тысяча вопросов.
— Теперь я не снимаю фильмы, мистер Томас.
Я повернулся к нему:
— Мы еще увидимся, сэр?
— Трудно сказать.
— Трудно или нельзя говорить?
Он приложил палец к губам, словно показывая, что нельзя это обсуждать.
И поднимаясь в воздух, на прощание добавил:
— Одди.
— Хич.
Он не просто поднимался вверх, но при этом и удалялся от меня, быстро, еще быстрее, пока не исчез за узкой полоской оставшихся облаков.
Каким он был удивительным человеком!
Крикнула сова, другая ей ответила. Две обычных совы в экстраординарной ночи, в необъятном мире, который так и останется непостижимо загадочным для живых.
Глава 38
Хотя день выдался очень уж длинным и трудным для миссис Фишер, особенно учитывая ее возраст, выглядела она свежей и бодрой, когда с заросшего соснами горного плато мы направлялись на равнину, где в изобилии росли кактусы и мескитовые деревья.
— Как ты, дитя? — Она искоса посмотрела на меня.
Ответил я после долгой паузы: оценивал свое состояние.
— Меня пугает, что это становится легче.
— В смысле, убивать?
Пистолеты, кевларовый бронежилет и оружейный ремень грудой лежали на полу перед сиденьем, между моих ног.
— Да, мэм. Убивать.
— Сколько?
— Пять.
Я подумал о Джинкс. О синих глазах под желтыми контактными линзами. О том, что она выглядела бы совсем иначе без готской косметики и соответствующей атрибутики.
Миссис Фишер нарушила паузу:
— Ты знаешь, кем они были… эти люди. Ты знаешь, что они делали и собирались сделать.
— Да, мэм. Я сделал только то, что должен. Но это все равно слишком легко.
— Может, потому, что с такими плохими людьми раньше тебе встречаться не доводилось.
— Может.
Мы спустились на равнину, проехали «Торговый пост Джеба», скромные домики, комплекс зданий побольше, возможно, складов. На автостраде миссис Фишер повернула на восток, к Лас-Вегасу.
Из Вегаса похитили только четверых детей из семнадцати.
— Куда мы едем, мэм?
— Именно в то место, куда нам надо. Ты увидишь.
Через какое-то время мы съехали с автострады на Южный бульвар Лас-Вегаса, где ночь раскрашивал разноцветьем пульсирующий неон, где вздымались фонтаны и пенились водопады, где архитектура обещала элегантность или дикое наслаждение, может, и первое, и второе, где каждый нюанс дизайна говорил, что деньги — это блаженство и на них можно все купить, в крайнем случае арендовать, где афиши обещали фантастические развлечения, где толпы запрудили тротуары, то ли направляясь на шоу, то ли возвращаясь с него или переходя из одного казино в другое.
Я полагаю, эти туристы являли собой радость, веселье, удовлетворенность и счастье во всех их проявлениях. Но когда я вглядывался в выражение лиц, они казались мне масками, под которыми скрывались беспокойство, предчувствие беды, тревога, замешательство и сомнение, а язык тел говорил об озабоченности и нетерпении. Возможно, сказывалось мое настроение, коллекция голов и другие жестокости стояли перед глазами, но эти люди на тротуарах представлялись мне беженцами из скучных и серых мест, а причины их бегства они и сами не понимали. Они приехали сюда, чтобы найти веселье, утерянное везде, веселье, и яркость жизни, и свободу, и надежду, но уже начали подозревать, пока на каком-то подсознательном уровне, что этот многомиллиардный, самый большой карнавал в истории человечества, в конце концов, совсем не оазис, а всего лишь другая разновидность пустыни, из которой они бежали.
В тот момент, наверное, не было ни одной вечеринки в мире, в которой я бы не нашел изъяны.
Миссис Фишер покинула знаменитую Стрип, одна длинная равнинная улица сменялась другой, потом дорога пошла в гору, и наконец-то мы свернули на подъездную дорожку к не бросающемуся в глаза, но определенно уютному дому, во всех окнах которого горел теплый свет. Дружелюбная пара, мужчина и женщина, пятидесяти с небольшим лет, вышла нам навстречу и помогла отвести детей в дом. Никто не называл своих имен, не спрашивал моего, но приветствовали меня так, будто мы знали друг друга много лет… и это относилось ко всем, с кем я здесь встретился.
Я понял, что Бу, который верно следовал на Вереной, уже не моя собака-призрак и нашел себе нового спутника.
В этом просторном двухэтажном доме ценили и уважали книги, полки с которыми я видел едва ли не в каждой комнате. Эти люди построили храм семье и дружбе, с фотографиями близких на столах, каминных полках, стенах. Каждый уголок предназначался для создания хорошего настроения: продуманно расставленная мебель, уютные ниши, диваны у окон, способствующие непринужденной беседе. Но при всей царящей в доме безупречной чистоте и порядке ты не чувствовал, что находишься в музее, тебе предоставлялось право ставить ноги куда угодно, как ты вел бы себя в собственном доме.
