Лоренс Блок - Дьявол знает, что ты мертв
Тем же вечером я передал Элейн большую часть своего разговора с Ти-Джеем, не упомянув, разумеется, только о револьвере. Рассказал, как он покупал и продавал наркотики, чтобы с успехом выполнить одно мое поручение, и о его очевидном увлечении транссексуалом, еще не сделавшим самую важную операцию.
– Входит в этот мир, – заметила она, – незаметно втягивается. Но ты хотя бы контролируешь, насколько все серьезно? Что мы будем делать, если он сам решит отрастить себе бюст?
– Не преувеличивай. Ему просто интересно. Что-то вроде эксперимента.
– «Проект Манхэттен» тоже сначала был всего лишь экспериментом. Но вспомни, во что потом превратилась Хиросима. Как далеко у них все зашло? Они стали парой?
– Думаю, она просто затащила его в постель и дала испытать подлинное наслаждение. По всей вероятности, новизна ощущений произвела на него не только глубокое впечатление, но и потрясла до известной степени. Но это не значит, что он бросится в ближайшую клинику на электролиз или инъекции гормонов. Или они станут настолько близки, чтобы вместе подбирать шторы для своего семейного гнездышка.
– Ладно. А ты сам? Ты это когда-нибудь пробовал?
– Подбирать шторы?
– Ты знаешь, о чем я. Так пробовал или нет?
– Не припомню.
– Не припомнишь? Как можно этим заниматься, а потом даже не помнить?
– Знаешь, чего только с тобой не происходит, когда допиваешься до Боливии. Я творил много такого, о чем не помню. Так откуда же мне помнить, с кем я чудил? А если девушка была после главной операции, и хирург над ней хорошо поработал, разве смог бы я обнаружить разницу?
– Но сознательно, значит, никогда не спал с ними. А хотел бы?
– Но у меня уже есть подружка.
– Я говорю гипотетически. Взять, допустим, ту же Джулию. Ты испытывал к ней что-нибудь? Что ты чувствовал? Ты хотел ее?
– Мне это даже в голову не приходило.
– Потому что цветок нежнейшей чистоты на родине ждет тебя. Только я перепутала, верно? Цветок чистейшей нежности… Я когда-нибудь удостоюсь чести познакомиться с мисс Джулией? Или мне придется самой поехать на Одиннадцатую авеню?
– Нет никакой необходимости, – сказал я. – Уверен, они нас пригласят на свадьбу.
Субботнюю ночь я провел у Элейн. В воскресенье утром сразу после завтрака вернулся к себе в отель и отключил переадресацию звонков. Потом проверил ящик и удостоверился в реальности денег и пистолета перед тем, как набрать номер Джен.
– Ты будешь дома в ближайший час или два? Мне бы хотелось заглянуть к тебе.
– Да, я у себя.
– Тогда скоро буду.
Через полчаса я уже стоял на тротуаре Лиспенард-стрит, дожидаясь, чтобы она бросила мне ключ. На мне была холщевая борсетка. Но молнию я полностью застегнул. Мне не предстояло быстро доставать оружие.
Стоило мне выйти из лифта, как она сразу обратила внимание на мешочек у меня на поясе.
– Шикарная вещь, – сказала она. – И очень практичная. Знаю, рюкзаков ты не любишь, но вот это очень удобная штука, верно?
– Да, руки остаются свободными.
– И тебе к лицу синий цвет.
– Их делают даже из шкур угрей.
– Нет, это не для тебя. Но входи же. Будешь кофе? Я как раз сварила свежий.
Мне показалось, что внешне она осталась такой же. Впрочем, не знаю, каких перемен я ждал. Прошла всего неделя. На первый взгляд Джен еще больше поседела, но это потому, что моя память успела вернуть ей более темные волосы. Она принесла кофе, и мы попытались найти тему для разговора. Я вспомнил пятничное собрание и рассказал ей, как можно допиться до Боливии. Под кофе мы принялись подшучивать над странными историями и смешными фразами, которые слышали на встречах АА за многие годы.
Нарушив паузу, я сказал:
– Принес тебе оружие.
– Принес все-таки?
Я похлопал по борсетке.
– Вот ведь странно, – заметила она. – До меня даже не дошло поинтересоваться, что ты там носишь. По твоим вчерашним словам я поняла, что придется ждать почти до конца недели, прежде чем ты добудешь его.
– Он уже у меня был, когда я звонил тебе.
– Почему же…
– Наверное, я смутно надеялся услышать от тебя, что он тебе больше не нужен.
– Теперь понятно.
– Так что я пытался тянуть время. По крайнее мере мне так казалось. Я не всегда сам хорошо соображаю, что делаю.
– Ты в этом далеко не одинок.
– Что ты знаешь о пистолетах, Джен?
– Ты нажимаешь на спусковой крючок, и из дула вылетает пуля. Что я знаю о револьверах? Да почти ничего. А нужно многое знать?
Следующие полчаса я посвятил объяснению ей основных правил обращения с малым стрелковым оружием. Наверное, было абсурдно обучать инструкциям по безопасности потенциальную самоубийцу, но она, казалось, не считала это глупейшим занятием. И даже сказала:
– Если я собираюсь застрелиться, то не в результате несчастного случая.
Я показал ей, как вращать барабан, как вставлять и вынимать патроны. Потом, убедившись, что револьвер не заряжен, продемонстрировал, как действовать, когда придет время. Предложенный мной метод был из старого полицейского арсенала, излюбленный и проверенный ритуал под названием «скушать пулю». Ствол вставлялся в рот под углом вверх, чтобы пуля, пробив мягкие ткани, поразила мозг.
– Это должно сработать, – объяснил я. – Пуля тридцать восьмого калибра пустотелая в наконечнике и потому расширяется при столкновении с твердым предметом. – Должно быть, я невольно поморщился, потому что она спросила, в чем дело.
– Я видел людей, которые делали такое с собой. Зрелище жутковатое. Лицо бывает обезображено.
– Рак меня тоже не красит.
– Пуля более мелкого калибра не наносит такого урона внешности, но возрастает и вероятность не попасть в жизненно важную точку.
– Нет, это самое подходящее, – сказала она. – Мне плевать, как я буду потом выглядеть.
– Зато мне не плевать.
– О, милый, прости меня. Мне очень жаль. А скажи: это должно быть жутко на вкус – ощущать сталь во рту? Ты когда-нибудь пробовал, каково оно?
– Много лет назад?
– То есть ты…
– Думал ли я о самоубийстве? Даже не знаю, что ответить. Помню, как-то поздно ночью засиделся один в нашем доме в Сайоссете. Анита спала. Понятно дело, я все еще был тогда женат и служил в полиции.
– И крепко выпивал.
– Само собой. Так вот, Анита спала, мальчики спали. А я сидел в гостиной и попытался сунуть дуло в рот, чтобы понять ощущения.
– Ты был в депрессии?
– Не сказал бы. Я крепко надрался, но не думаю, что совсем потерял тогда желание жить. Алкогольный анализатор у дорожных полицейских мог взорваться, если бы я в него дыхнул, но, черт возьми, я ездил в таком состоянии все время.
– И ни разу не попадал в аварии?
– Случилась парочка, но ничего серьезного. По мелочи, и у меня никогда не возникало с этим неприятностей. Если честно, то копу надо задавить кого-нибудь насмерть, чтобы получить выговор за вождение в нетрезвом виде. И хотя я за рулем не просыхал, со мной никогда не происходило ничего подобного. Задним числом я понимаю, что увольнение из полиции и переезд в центр города, вероятно, спасли мне жизнь. Потому что я перестал носить при себе оружие и больше не пользовался автомобилем. А либо одно, либо другое рано или поздно привело бы меня к гибели.
– Расскажи о той ночи, когда ты сунул дуло в рот.
– А о чем еще рассказывать? Помню вкус металла и оружейной смазки. И мысль: «Вот, значит, что ты испытываешь». А потом другая мысль: «Как мало осталось сделать, чтобы все кончилось». Но в последний момент я все же удержался. Не такого финала мне хотелось.
– И ты вынул ствол изо рта?
– Да, я вынул ствол изо рта, чтобы никогда больше так не делать. Но я и потом думал покончить с собой. Уже когда жил один в Нью-Йорке и допивался до безумия. Конечно, пистолета у меня уже не было, но город предоставляет тебе широкий ассортимент возможностей свести счеты с жизнью. Простейший способ – ничего не делать, а только пить, пить и пить.
Она взяла револьвер и покрутила в руках.
– Тяжеленький, – сказала она. – Даже не представляла, что они столько весят.
– Почему-то всех поначалу это удивляет.
– Мне самой не понятно, почему я не ожидала этого. Это же кусок металла. Ему положено быть тяжелым. – Она положила его на стол. – У меня выдалась совсем неплохая неделя. Поверь, я не стану торопиться пускать его в ход.
– Рад слышать.
– Но хорошо знать, что он лежит где-то дома. Всегда под рукой, если понадобится. Эта мысль утешает. Ты можешь понять мои чувства?
– Думаю, могу.
– Знаешь, что самое невыносимое? – спросила она. – Это когда люди узнают, что у тебя рак. Я, понятное дело, не бегаю по городу с плакатом на груди, но приходится участвовать в собраниях, где нужно честно рассказывать о событиях в своей жизни. А потому многие знают об этом. А когда слышат, что доктора поставили на тебе крест, и твоя болезнь считается неизлечимой, начинают давать тебе советы.