Александр Бородыня - Зона поражения
Когда машина отъехала, Паша подошел к столу, взял из вазочки горстью мармелад и забил его себе в рот. Он пытался погасить разрастающееся внутри бешенство, и это немного помогло.
— Вы все слышали? — спросил Макар Иванович. Шурша платьем, Зоя вошла в комнату, лицо ее было совершенно спокойно, только глаза чуть поблескивали.
— Да, я слышала.
— Если будет нужно, вы?..
— Нет, я не смогу подтвердить всего этого в суде.
— Почему?
— Просто не хочу. Я избавилась от шубы, и теперь я хочу жить. Вы что, не понимаете, ему нас всех троих прикончить, как муху пальцем раздавить. Вы что, не понимаете, с кем пытаетесь бороться?
— С уголовниками! — сказал Паша, проглатывая сладкий комок мармелада.
— А по-моему, они не уголовники. Я думаю, за этим Тумановым стоит кто-то еще. Я, конечно, не разбираюсь в во всех этих тонкостях, но и невооруженным глазом видно, не могли подобную операцию осуществить два брата, кем бы они ни были, здесь нужны люди посерьезней!
7
Влажные черные и белые полоски подсыхали. Когда маляр работал своей широкой кистью, распространился запах. В сильном вечернем освещении было видно, как полоски темнеют. Запах уходил из воздуха. Сурин стоял рядом с новым шлагбаумом и смотрел на тяжело разворачивающийся свинобус. Несколько изоляционных листов были плохо закреплены и, повторяя вибрацию мотора, мелко дробили по корпусу изнутри. Это была последняя на сегодня машина. В субботу вообще мало машин. Пассажиры пересели на чистый транспорт и уехали, водитель сейчас поставит свинобус в двадцати метрах от поста и тоже уедет.
В помещении поста шумело радио. Новости, музыка…
Расстегивая на ходу свой черный полушубок, Сурин ударом ноги распахнул дверь. Молодой сменщик по фамилии Игнатенко сидел за рабочим столом, там, где еще несколько дней назад сидел и рисовал женские ножки Гребнев. Сапогом Игнатенко выстукивал по полу ритм музыки.
— Кого хороним? — спросил он весело и, подкрутив настройку транзистора, чуть убавил громкость.
— Почему ты решил?
Сурин снял полушубок, повесил его в шкафчик, прикрыл скрипнувшую металлическую дверцу.
— Да рожа у тебя какая-то кислая, как с похорон.
— Дождь будет! — сказал Сурин.
С минуту он взвешивал: рассказать или не рассказать этому молодому о том, как пару дней назад какой-то лихач на грузовике протаранил шлагбаум, и когда Гребнев, пытаясь его остановить, стал стрелять по колесам, одной пулей лишил Гребнева жизни. Пуля попала в голову. На землю вытекло очень много крови. Решил не рассказывать. Зачем пугать человека. Пусть музыку лучше слушает.
— Я знаю, — сказал Игнатенко. — Под дождем не высунешься. У нас в учебке парень был. Говорил, что попал под такой дождичек, все волосы и выпали.
— Это не обязательно! — сказал Сурин. — Не всегда выпадают.
Почему-то ему припомнились похороны годичной давности, когда за три дня облысевшему человеку склеили из его же собственных волос неплохой парик, для того, чтобы в гробу прилично смотрелся. Но вспомнить, кто это был, имя человека, Сурин не смог. Кто-то из администрации полез ученым саркофаг показывать.
Быстро темнело. Вспыхнули фонари. Город за окном дежурки стоял по-весеннему уютный, черно-оранжевый, пустой. Асфальт мутно отблескивал, и опять мигал проклятый светофор в конце улицы. Игнатенко поужинал, предложил Сурину составить компанию, но тот отказался, расстегнул пояс и завалился на топчан. Закинул ноги выше головы, так, что задрались почти к потолку острые носки сапог, и задремал. Сурин даже позавидовал, не видел еще ничего парень, нервы непорченые, сон хороший.
«Ну, рапорт я, предположим, написал, — присев у стола и глядя сквозь грязное стекло на улицу, думал Сурин. — Предположим, неделю они будут его рассматривать. Потом вызовут, будут пугать. Как они будут меня пугать? Скажут, что никто после милиции на работу не возьмет! Ерунда, не те времена, в фирму какую-нибудь пойду в охранники. Скажут, что бесплатное лечение будет, только пока я работаю! Тоже вранье, они меня теперь обязаны до самой смерти лечить… Так что получается, недели через три, максимум через месяц свободен! — В голове его опять неприятно звенело, но собственные мысли казались логичными, не путались. — Поеду в Москву к сестре… В «Сандуны» можно сходить…»
На столе перед ним лежал график. Сурин еще раз изучил его. Все машины на сегодня прошли. Можно поспать. Он взял авторучку и на полях попробовал нарисовать женскую туфлю. Ничего не получилось. Звон в голове то переставал, то нарастал — привычная полусонная вибрация. За окном все покрылось будто тоненькой серебряной пленочкой. Зашуршало. Пошел дождь.
Зеркальная витрина в конце улицы посверкивала в глаза, он долго смотрел на нее, не отрываясь. Сосредоточился на одной точке и смотрел. Пытался представить себе, какой же станет жизнь без всего этого, без радиации, без ночных дежурств, без таранов с перестрелками, пытался представить и не мог, казалось, что останется он здесь навсегда, как далеко ни уедет.
Шестнадцатиэтажная серая башня за тонким прозрачным пологом дождя опять притягивала и притягивала взгляд Сурина. Он разглядывал окна, пытался различить, хотя на таком расстоянии это было невозможно, цела ли пломба на подъезде, мысленно входил внутрь, поднимался по ступенькам, растворял дверь…
Слева от подъезда на четвертом этаже горело окно. Вероятно, Сурин отключился на пару секунд, глаза слиплись, стул немного покачивался под ним. За спиной посвистывал во сне молодой сменщик. Сурин потер кулаком глаза. Нет, ему не привиделось. Окно только мигнуло и опять осветилось изнутри. Женской тени на занавеси не было, но, судя по движению света, что-то там в квартире все-таки двигалось.
— Теперь ты от меня не уйдешь! Не уйдешь!
Он не стал будить Игнатенко, пусть спит. У молодых свои сны, у стариков свои. Накинул полушубок, схватил автомат, от двери вернулся, дернул нижний ящик стола и сунул в карман пломбир. Нужно будет за собой опечатать, а то потом неприятностей не оберешься.
Уже возле самой башни он споткнулся о какую-то выбоину.
Висящий на ремне автомат больно ударил в бок. Остановился. Улица перед ним была желто-оранжевая. Не мигая, ровно сквозь висячий дождь горели фонари. Клубился в самой глубине улицы туман, и никакого больше движения. То ли тишина звенит, то ли в голове звон. Сурин взял автомат рукой, тяжелый и теплый. Тяжесть автомата немного успокоила.
«Зачем я? — спросил он себя. — Чего я хочу?.. Зачем я опять полез?»
Но ответить себе на эти вопросы он не смог, потому что слишком хорошо знал: ответ на них скрывается за написанным уже и поданным рапортом об отставке.
Пломба на подъезде башни оказалась сорвана. Болталась нитка. Сурин ощутил азарт. Сердце задрожало в груди, звон в голове принял частоту сердца и колол изнутри в виски нечеткой морзянкой. В луче фонарика выскочили из темноты ступеньки, засыпанные хламом, ободранные перила, битое стекло.
Дверь в интересующую его квартиру оказалась распахнута.
Сквозной воздух неожиданным порывом, налетев снизу, охладил лицо. В квартире горел свет. На кафеле лестничной площадки лежала подрагивающая желтая полоса. Сурин выключил фонарик.
Квартира была трехкомнатная, стандартная. Шагнув внутрь, в переднюю, Сурин одной рукою засунул фонарик глубоко в карман, другой рукой снял автомат с предохранителя.
В тишине металлический щелчок прозвучал неестественно и громко.
— Кто здесь? — спросил женский голос.
Женщина находилась где-то в глубине квартиры, и Сурин видел только ее покачивающуюся тень на порванных обоях.
— Милиция! — мгновенно пересохшим ртом сказал он. — Выходите с поднятыми руками, иначе я буду стрелять.
— Не стреляйте, пожалуйста, — попросила женщина. — Да вы пройдите, пройдите в комнату… Не бойтесь, я здесь одна.
— А я и не боюсь… Почему вы подумали, что я боюсь?
Каждое слово давалось Сурину с большим трудом, также с большим трудом давался ему и каждый следующий шаг. Он вошел в комнату и сразу увидел женщину. Лет сорока, маленькая, кутаясь в какую-то дешевую синюю кофточку, она сидела в кресле и смотрела на него настороженными серыми глазами.
— Как вы сюда попали? — спросил Сурин. — Вошла… У меня есть ключи от этой квартиры. Это моя квартира, я здесь прописана.
— Вы со станции?
— Нет, я уже девять лет не была на станции.
— Вы сорвали пломбу на подъезде… это запрещено!
— Я знаю, но мне надоело по канализации лазить.
Он пытался найти в этих серых глазах огонек сумасшествия и не находил. Женщина, ощутив взгляд как угрозу, опустила голову, поправила на коленях черную юбку.
— Если вы убьете меня, я не обижусь! — сказала она.
Сурин положил автомат на стол, присел. Старая обшивка кресла затрещала под его весом, лопнула. Только теперь он ощутил, как устал. Голова кружилась, перед глазами плавали темные круги, но сердце почти успокоилось, в груди стало тепло.
