Замерзшее мгновение - Седер Камилла

Она умолкла.

— Указывает на что? — поощрил ее Телль.

Она пожала плечами, внезапно смутившись от общего внимания.

— Не знаю точно, что имела в виду, но это указывает на ненависть, вызванную глубоким унижением. Сперва я подумала о сексуальном подтексте, не знаю почему.

— Ты имеешь в виду, что преступление совершила женщина, — догадался Гонсалес.

— Вовсе нет. Просто хочу сказать, что за этим скрывается ненависть. Столь глубокое чувство должно было вынашиваться долгое время по отношению к конкретному человеку. Думаю, с этим согласится любой специалист, — закончила она, не заметив, как Бернефлуд бросил многозначительный взгляд на Карлберга, который, к счастью, его проигнорировал.

— Пожалуй, здесь ты права. Именно это я и имел в виду, предположив, что жертвы знали убийцу.

Телль повернулся к Фриск.

— Но ты все равно права. Естественно, мы не должны исключать альтернативные версии и придерживаться только одной теории, пока она не получит достаточно доказательств. Это хорошее напоминание.

И с ощущением того, что он неплохой руководитель — педагогичный, внимательный, щедрый и конструктивный, — Телль закончил собрание.

32

1995 год

Резь в желудке началась, едва она сошла с поезда на станции в Буросе. Она приехала раньше, чем они договаривались, поэтому не ожидала увидеть знакомых лиц. Перрон был действительно пуст, не считая старика в плаще и зюйдвестке. В киоске она купила пару бананов и минеральную воду в надежде успокоить «желудочные нервы», как это называла мать. Живот свело после нескольких чашек кофе, выпитых в вагоне-ресторане. Она была в пути почти целый день.

Рано утром одноклассница предложила подвезти ее до станции. Мю решила все за секунду, бросила немного одежды в рюкзак и черканула несколько слов Каролин, которая еще спала. «Поеду на станцию сама — увидимся в воскресенье вечером. Целую!» В глубине души она сознавала, что бойкая записочка является способом скрыть облегчение, которое она испытала, покидая Стеншённ в такой спешке: ощущение неволи преследовало ее со времени поездки к морю. Она хотела стать свободной, хотя бы на несколько дней. Хотела доказать самой себе, что справится одна. Соскучиться, как это было в начале их отношений.

Говорить с Каролин о свободе было бесполезно: все разговоры заканчивались отчаянием и долгими наказаниями в виде молчания или утонченной злости. До сих пор Мю казалось, что ее жажда свободы пропорциональна той мере боли, которую она причиняла Каролин; она смирилась, хотя резь в желудке появилась снова и даже переросла в настоящие мучения.

Иначе можно было подумать, что гастрит возникает от города, от серости на вокзале Буроса, от пустоты вокруг. «Желудочные нервы» — аркан — характеризовали отношения с матерью, Сульвейг. Бедная Сульвейг.

Боль в желудке наложила отпечаток на ее подростковые годы и была тесно связана с чувством вины — постоянным ощущением, которому она не могла найти рациональное объяснение. Она рано поняла, что маму надо жалеть. С годами вина все теснее связывалась со злостью из-за вины, а любовь — со злостью на того, кто жил и вдыхал вину других людей.

Никакая психотерапия в мире не могла бы избавить ее от аркана, искусно наброшенного на шею, который затягивался, когда она открывала дверь.

Запах дома ударил в лицо. Он был в людях, живших там, в их нерешенных вопросах, в мебели из сосны и кресле, обитом тканью от Лауры Эшли, которое мама выиграла в лотерею журнала «Дамский мир». Хорошо развитое шестое чувство подсказывало ей, что нужно крикнуть, чтобы подготовить Сульвейг к своему появлению. Не стоит заставать ее врасплох и входить в комнату без предупреждения.

Кашель застрял в горле и превратился в мычание.

Сульвейг была в спальне. Мю ждала в дверях, зная, что мама заметила ее присутствие.

— Девочка моя, — сказала Сульвейг и повернула к Мю заплаканное лицо. Мокрая щека прижалась к руке, холодная и мягкая, как кусок теста в полиэтиленовом пакете. — Мама просто немного расстроена.

Мю с детства были знакомы эти слова.

— Но сейчас, когда ты здесь, все хорошо.

Они оставили посуду от ужина в кухне и перешли в гостиную. Сульвейг купила газировку и чипсы и приготовила поп-корн в микроволновке, а по телевизору шла романтическая комедия. Чтобы увидеть что-то с крутящегося кресла, которое покрылось слоем пыли, потому что Себастиан смотрел телевизор в основном в своей комнате, пришлось отодвинуть к стене сервировочный столик.

Гостиная была намного меньше, чем в Рюдбухольме. Но Сульвейг не смогла расстаться с мебелью. Пока они делали перестановку, она много раз повторила, как сложно ей было все уместить.

Мю терпеливо соглашалась, раз за разом.

— Конечно, мама, ты правильно поступила. Конечно, тебе нужно жить в центре города.

— Ты имеешь в виду, теперь, когда Себастиан переедет из дому? Когда я останусь совсем одна? Мне не хватает вещей, я заставила мебелью весь чердак, и мне недостает паркетного пола. Здесь ведь просто паркетная доска. А что мне вообще делать тут, в городе? Я все равно практически сижу дома. Кто-то должен платить за мое жилье, мне следовало об этом думать.

— Во-первых, Себбе только пятнадцать, и он еще какое-то время будет жить дома. Кроме того, тебе надо бы чем-то заняться, если больше не нужно ни о ком заботиться. Найти хобби, ходить куда-нибудь.

Мать посмотрела на нее с отвращением.

— И что, например?

— Понятия не имею. Танцы? Иностранный язык?

Мю пожала плечами, стараясь не принимать близко к сердцу хорошо знакомый разговор. Она знала, что это бесполезно. Мать фыркнула, взяла пачку сигарет и зажигалку и направилась к стулу у окна. Она приоткрыла створку и выдохнула дым через щель, беспокойно глядя на улицу.

— Как здесь темно… Говорили, что на этой улице сделают освещение, — едва слышно пробормотала она. — Чтобы женщины могли ходить, не опасаясь насильников и бандитов. Словно это поможет.

Она сощурилась.

— Выключи верхний свет, я посмотрю.

Мю встала рядом с Сульвейг. Они молча наблюдали за одиноким прохожим с собакой.

— Ты о Себбе беспокоишься? — наконец спросила Мю.

Сульвейг кивнула. По ее щекам покатились слезы, хотя она, казалось, не замечала этого.

Мю вздохнула.

— Мама! Время только половина девятого. Он ведь собирался на вечеринку?

— Я не разрешила ему ходить! — закричала Сульвейг, и по ее лицу вновь потекли слезы. Она так сильно втянула дым, что закашлялась и должна была наклониться вперед, чтобы восстановить дыхание.

При свете торшера Мю заметила, что волосы Сульвейг поседели и достают до пола. Концы секлись. Как долго они уже седые?

— Ты сама сказала это, Мю. — Голос матери звучал по-другому, когда слова эхом отдавались от пола. — Ему только пятнадцать. На байкерских фестивалях собираются бандиты. Сегодня я не засну без таблеток. Думаю, что не смогу справиться с этим.

Сульвейг выпрямилась и хлопнула ладонью себя по уху.

— Зло. Это называется «Эвил». Зло.

— Байкерская вечеринка? Где?

— Кажется, во Фруфэллан.

— «Эвил ридерз». Да, у них там дом. Мои знакомые там были.

Мю знала, к чему все идет. Она села на диван и положила на живот декоративную подушку.

Внезапно они показались ей смешными. Она бы засмеялась, если бы все это не было столь удручающим: они с матерью в закрытой, безумно переполненной мебелью квартире, каждая со своей психосоматической болезнью, наверняка только усиливавшейся от пребывания вместе. А теперь Сульвейг хотела, чтобы она отправилась во Фруфэллан, по маленьким дорожкам в дождь и ветер.

Она показала в темноту за окном, словно это являлось достаточным аргументом. Сама она так и считала. Разве жизни и свободе Себастиана угрожает опасность?

Сульвейг раздраженно покачала головой.

— Это твой брат! Он всего лишь ребенок, и твоя обязанность как старшей сестры забрать его. Пожалуйста, Мю, дорогая. У меня нервы не выдерживают… ты же можешь сесть на автобус, если боишься промокнуть?